Глава 12. Эйден

Плейлист: Nick Mulvey — Begin Again

Господь, дай мне сил. Сначала моя мать в моём доме, потом просвистеть три тысячи миль в летающей жестянке над бездонными глубинами Тихого Океана.

Прошлой ночью я почти не спал, думая об этом. Когда приземлимся, мне потребуется самый долгий дневной сон в истории.

— Так где, говорите, кошачий корм? — спрашивает мама. Она хмуро смотрит на Огурчика и Редиску, которые мяукают и вьются между её ног. — Привет, лапочки, — она нагибается и гладит Редиску. — Репка. Ну разве ты не милашка.

Фрейя улыбается, будто её ни капельки не смущает, что моя мама не может запомнить клички котов, даже если бы от этого зависела её жизнь.

— Я покажу, Мари, — говорит она. — Я слишком быстро всё перечислила, извини.

Мама одёргивает свой свитер, выпрямляясь.

— Ничего страшного. Но второй раз показать не помешает.

— Спасибо, Фрей, — отрешённо говорю я, перепроверяя наши чемоданы.

Фрейя мягко кладёт руку на плечо мамы и направляет её перед собой.

— Итак, Мари, вот распорядок дня, а вот номера наших соседей, Марка и Джима, если вдруг возникнут проблемы...

Они уходят дальше по коридору в сторону кабинета, где мы держим всё необходимое для кошек, а моя мама опять спрашивает, в каком доме живут Джим и Марк. Я вздыхаю.

У мамы не лучшая память. Я слежу за её финансами, поскольку она начала забывать про счета, и тогда же мы с Фрейей мягко спросили, не можем ли мы оплачивать её аренду, чтобы она вышла на пенсию. Она сказала «нет, чёрт возьми». И это привело к огромной ссоре, когда я сказал ей, что это была не просьба, и моя мать не будет больше ни дня убирать чужие дома и ломать своё тело, когда мы с Фрейей поняли, что можем позволить себе обеспечивать её на пенсии. Даже если для этого придётся слегка затянуть пояса. Даже если для этого потребуется иногда подрабатывать на стороне. Я всем обязан своей матери. Платить её аренду, чтобы она могла дать отдых своему уставшему телу и пощадить свой разум, пребывающий в хаосе — это меньшее, что я хочу сделать для неё.

Поначалу она весьма рассердилась, но теперь ведёт себя лишь слегка раздражённо, когда мы с Фрейей раз в месяц проделываем часовую поездку на север. Мы помогаем ей убираться, просматриваем почту, разбираемся с разными нюансами, следим, чтобы всё было в порядке, и арендодатель не забивал на её проблемы. Если её память и дальше будет ухудшаться, то ей придётся переехать к нам. Или же нам понадобится найти ей жилой комплекс для пенсионеров, который она не возненавидит. Ещё одни расходы, которые надо учесть в бюджете, потрудиться и накопить.

Я постоянно думаю о маме, и беспокойство об её памяти настолько сильно, что иногда не даёт мне уснуть. Что, если она оставит что-то на плите? Что, если она выйдет из дома и забудет, где находится?

Так что вдобавок к этому постоянному беспокойству я теперь оставляю её одну с этой неидеальной памятью, чтобы она присматривала за домом, в который я вложил кровь, пот и слезы.

«Дыши глубоко, Эйден. Дыши глубоко».

Дальше по коридору мама смеётся в ответ на какие-то приглушённые слова Фрейи. Дальше раздаётся звонкий смех Фрейи, и по моей спине пробегает дрожь. В последнее время она так мало смеялась. Я смакую этот звук так же, как в детстве смаковал то мороженое с шоколадной помадкой из Макдональдса, что изредка покупала мне мама.

Я всё ещё покупаю себе мороженое с шоколадной помадкой в те дни, когда всё становится чересчур. Я сижу в машине, ем мороженое и напоминаю себе, как далеко я зашёл, как много препятствий преодолел. Я говорю себе, что если преодолел всё в прошлом, то и сейчас справлюсь.

— Что ж, дети, — говорит мама, когда они снова возвращаются в прихожую. — Надеюсь, вы весело проведёте время. Ты слишком усердно работаешь, Эйден. Отпуск пойдёт тебе на пользу.

— Ах, я в порядке. Но предвкушаю возможность отдохнуть.

Я улыбаюсь маме — птичьи косточки, мягкие серо-зелёные глаза, седые волосы, практично подстриженные до подбородка — и принимаю её объятие, нежно обнимая в ответ. От неё пахнет свежевыстиранным бельём, корицей и мятой, как всегда, и это вызывает во мне горько-сладкую волну ностальгии. Редкие воскресные утра с раскраской за столом. Те несколько раз, когда она зарабатывала хорошую сумму, и мы покупали пончики, а потом шли купить одежду, подходящую по размеру, и кроссовки, в которых мне казалось, что я хожу по облаку. Я цеплялся за эти яркие моменты среди множества ночей, когда я сквозь щёлочку в двери спальни смотрел, как она стояла на кухне, повесив голову, и её плечи тряслись от безмолвных рыданий.

Мне было семь, когда я впервые застал её плачущей вот так. И тогда я поклялся, что как только мне представится возможность, я сделаю жизнь лучше. Для неё. Для меня. Для всех, кого я когда-либо любил.

— Идите уже, — говорит мама, выгоняя нас. — Поезжайте спокойно. Мы с Горчицей и Репкой присмотрим тут за всем.

Фрейя улыбается и берётся за ручку своего чемодана.

— Клички съедобные, да, Мари, но они Огурчик и Редиска.

— Да и пофиг, — мама машет рукой. — Кошки тупые как валенки. Они поймут, что я кормлю их и выгребаю их дерьмо.

Я массирую свою переносицу.

— Ещё раз спасибо, — говорит Фрейя, обнимая её на прощание. — Помни, список на холодильнике, в нашей комнате есть его копия. Чистое постельное бельё на кровати, и если что-то понадобится, не стесняйся взять.

Мама кивает.

— Супер. Стриптизёры придут в десять, и я непременно посмотрю кучу порнухи по платным каналам.

Я роняю руку.

— Мама!

Она смеётся и шлёпает себя по колену.

— Просто стараюсь тебя расслабить, — положив ладони на мои плечи, она сжимает и всматривается в мои глаза. Её пальцы поднимаются к моему лицу и проходятся по моей бороде, от которой я почему-то до сих пор не избавился после Вашингтона.

— Что такое? — спрашиваю я.

Она качает головой.

— С ней ты похож на него, — тихо говорит она.

Меня окатывает отвращением. Мне ненавистен тот факт, что я уже осознал своё сходство с ним. Я вообще не похож на маму. Но я всё равно не хочу слышать, что во мне есть нечто общее с отцом. Как обычно, она читает между строк.

— Я сказала, что ты выглядишь как он, вот и всё, Эйден. Он был очень привлекательным. Думаешь, я запала бы на кого-то, помимо красавчика? Я в свои дни была просто огонь.

Фрейя широко улыбается, отчего в уголках глаз образуются морщинки.

— Ты до сих пор огонь. Я понятия не имею, почему ты ни с кем не встречаешься, Мари.

Мама не отвечает, глядя на меня и обхватывая моё лицо ладонями, а потом говорит:

— Люблю тебя. Береги себя.

Я кладу свою ладонь поверх её.

— Обязательно. Я тоже тебя люблю.

Притянув маму к себе, я крепко обнимаю её, пока она не начинает ворчать и не отталкивает меня. Когда я отпускаю, она вытирает глаза и выгоняет нас за порог.

Фрейя, конечно же, обнимает и целует котов на прощание, а потом мы выходим, грузим чемоданы в машину и едем с опущенными окнами под расслабленный плейлист, который она составила. Когда нет необходимости сохранять лицо перед моей мамой, тепло Фрейи меркнет как солнце за густыми серыми тучами. Она прислоняется к дверце машины и смотрит в окно, погрузившись в прохладное молчание.

Я крепче стискиваю руль, делаю глубокий вдох и сосредотачиваюсь на дороге.

***

Тут красиво. Так красиво, что ради этого почти стоило пять часов умирать на самолёте.

Ладно, на самом деле я не умирал, но был настолько несчастен, что мог бы и умереть. Я слишком начитался статистики по смертности и крушениям самолётов, что это убило практически всё удовольствие от полёта первым классом. Я трижды перепроверил ремень безопасности Фрейи, убедился, что все наши средства спасения на месте, и больше пяти раз спрашивал, в порядке ли она.

Но Фрейя меня знает. Даже будучи явно сердитой, она терпеливо отвечала каждый раз, даже пошла навстречу и пошагово прошлась по плану, что делать в случае чрезвычайной ситуации, чтобы я точно знал — мы не будем той парой, которая не сумела найти спасательные жилеты, когда самолёт начал падать в Тихий океан.

Она также взяла с собой книгу, в которую впоследствии уткнулась носом. Я надел на себя одну из тех шейных подушек, нацепил солнцезащитные очки и приказал себе спать, но конечно же, у меня не получилось. Примерно четыре секунды я держал глаза закрытыми и представлял успокаивающие вещи, а потом подумал об одной глючной детали интерфейса в приложении, о которой забыл сказать Дэну. Проклятье.

После тихого схода с самолёта и поездки до дома, я стою под душем и смываю с себя следы самолёта (ибо это же я, и я гермофоб), наслаждаясь видом на изумительный пляж из ванной. Покачивающиеся пальмы. Лазурные волны. Светло-золотистый песок и сапфирово-синее небо, которое простирается над океаном. Я делаю глубокий вдох, который тут же вырывается обратно, когда Фрейя входит в ванную.

На ней красная пляжная накидка, которая контрастирует с её слегка загорелой кожей. Накидка достаточно короткая, чтобы немедленно привлечь моё внимание, но достаточно прозрачная, чтобы мой разум бушевал, перебирая варианты того, что таится под ней. Я хочу стянуть эту лёгкую ткань с её плеч и смотреть, как она сползает по её роскошным изгибам. Я хочу сжать её мягкую округлую задницу и потереться о неё, напомнить Фрейе, как она влияет на меня, как я отчаянно хочу очутиться в ней, почувствовать максимальную близость.

Но я не могу. Потому что я ужасно боюсь, что в процессе рой мыслей и беспокойств затопит мой мозг, лишив моё тело того голода, что заставляет меня тянуться к ней, что делает моё тело твёрдым и отчаянным.

И даже если бы я хотел, доктор Дитрих сказала «никакого секса».

«Есть и другие способы заставить твою жену кричать от экстаза, не используя твой член, Эйден».

О да, есть. И я хочу использовать их все. Но язык тела Фрейи сейчас говорит не «соблазни меня». Он говорит «дотронься до меня, и попрощаешься со своими яйцами».