- Как волка ни корми, он все в лес смотрит.
- Кто знает... Одно я знаю: лучше быть стальным наконечником стрелы, чем самой стрелой... так, кажется, сказал француз Мерен.
- Значит, вы снова... взялись за свое.
- Прошу вас, не говорите. Одно скажу - совесть моя чиста.
Сколько ни задавал вопросов Петр Иванович, странник молчал. Кажется, он заснул.
Утром его не оказалось. Он ушел.
- Ишан взбесился, - сделал вывод Алаярбек Даниарбек. - Палка две головы имеет. Выгода была - ишаном был, молитвы к престолу аллаха возносил. Прижали ему хвост - к Советам с подносом побежал, красным стал. Побренчали золотом инглизы - Музаффар поспешил подоткнуть полы халата за пояс и готов, собака, уж им служить. Плохой человек. Зачем тебе, Петр Иванович, надо было его лечить тогда, в Бальджуане? Помирал он от ран, ну и волею аллаха помер бы. Жизненный путь его кончился бы, и не пришлось бы тебе сажать его на свою лошадь, а самому идти по соли пешком. Разве посеявший семя зла соберет урожай добра? Посмотрел бы ты, Петр Иванович, на его лицо, когда я заговорил с ним: почернело оно, словно у могильного трупа. Проклятый нищий! Он сказал мне: "Да умножатся твои добродетели, но не суй нос не в свои дела, Алаярбек Даниарбек! Здесь не Самарканд и не советская власть. Ты уже поседел, а суетлив, как воробей. Ум не в годах, а в голове. А в Персии голову отрезают, даже кашлянуть не дадут..." Какое он имеет право угрожать мне, советскому человеку!
Алаярбек Даниарбек вышел, и долго еще со двора доносилась его воркотня, похожая на гудение огромного шмеля.
Известна своими горячими ветрами Хафская богом забытая степь Даке Дулинар-хор... Когда к вечеру в селение прискакали фарраши, вихри уже смели с соляной поверхности следы дервиша.
Перепуганные хелендинцы забились в свои камышовые хижины и с дрожью прислушивались к раздирающим крикам старосты, с которого спускали три шкуры. Он даже не понял, за что его бьют: за умершего от голода мальчика или за какого-то неизвестного дервиша. Больше всех неистовствовал явившийся с жандармами араб. Распоряжался и приказывал он. По его настоянию всех почтенных людей Хелендэ пригнали на площадь.
- Знаете и молчите, - говорил араб. - Посидели бы на раскаленной плите - развязали бы языки!
- Благословенный эмир бухарский приказывал в подобных обстоятельствах осторожненько сдирать с заподозренных кожу. Очень это у всех развязывает язык, а?
Слова эти заставили араба резко повернуться. Мертвенно-серые губы его вытянулись в ниточку, просушенные ветром кирпично-красные щеки задергались. Глаза его вперились в дерзко улыбающуюся физиономию замешавшегося в толпу зевак Алаярбека Даниарбека. Он стоял впереди, засунув, по обыкновению, ладони за поясной платок, и с видимым интересом разглядывал араба.
- Нет... Сто тысяч свидетелей! Нет! - проговорил задумчиво маленький самаркандец.
Теряя самообладание, араб воскликнул:
- Что нет? Что ты хочешь сказать своим "нет", ты, персидский пес!
- Нет, - усмехнулся Алаярбек Даниарбек, - он не араб. Я так и знал. Он не араб!
Конечно, стоявший перед ним человек, несмотря даже на шелковый бурнус с черно-белым, в шахматную клеточку шнурком "агал", перехватывающим капюшон на лбу, ничуть не походил на араба, да и вообще на восточного человека. Всякий увидевший его сказал бы: "Этот рыжий из рыжих ференг рядится в араба. Что он там клянется именем аллаха? Посмотрите на его усы и бороду!" Впрочем, определение "рыжий" едва ли подходило. Цвет волос и усов "араба" можно было скорее назвать русым. Во всяком случае, лицом и внешностью он смахивал на европейца, да еще северного, нордического типа, и никакой арабский бурнус, никакой маскарад не мог сделать его арабом.
Кровь волной прихлынула к щекам араба, но он сдержался и сдавленным голосом приказал:
- Возьмите его и выколотите из него пыль. Большевистским духом от него тянет.
Запахнув с шуршанием свой шелковый бурнус, араб вошел в помещение. Теменем он задел притолоку и выругался. Низкорослый Алаярбек Даниарбек привстал на цыпочки и потрогал косяк, как бы проверяя, цело ли дерево.
Как ни озабочены были фарраши, они не удержались от улыбки.
- Но-но, - проворчал начальник фаррашей, непомерно грузный жандармский капитан, - не очень-то хорохорься... Снимай-ка халат да штаны. Покормим тебя палками досыта.
- А вот и нет!
- А вот и да!
- А вот и не посмеете! Вы знаете, кто я?
Но капитан устал. Он рыскал всю ночь по пустыне в поисках таинственного дервиша. У него ныла поясница. Его преогромный живот, раздувшийся от гороховой похлебки - "пити" и кебаба, жаждал мягких одеял. От бесконечной тряски в седле разыгрался застарелый геморрой. И почтенный начальник меньше всего хотел пререкаться с этим широкоскулым ничтожным тюрком, педвернувшимся не в добрый час ему под руку. Многозначительно подмигнув Алаярбеку Даниарбеку, он почти нежно сказал ему:
- О ваше высочество господин ширванский принц, не обессудьте, ваша милость, в Хафской провинции нашего пехлевийского благоденствующего государства военное положение. По ту сторону границы, в Туркмении, восстание против большевиков. Господин Джаббар ибн-Салман облечен властью и полномочиями. Он приказал, ваше высочество, выколотить из вашей благородной спины пыль и...
- Так эта рыжая скотина и есть Джаббар ибн-Салман? Ну... Да если он сунется в арабский аул в арабском бурнусе, его арабские мальчишки камнями забросают...
- Хватит болтать. Раздевайтесь, ваше высочество. Лапы моих молодцов железные. Еще порвут ваш золототканый камзол. А ну!
Но Алаярбек Даниарбек не спешил. Он неторопливо шарил у себя за пазухой. Терпение капитана истощилось. Он сделал знак глазами, и два жандарма двинулись к Алаярбеку Даниарбеку, сжимая в руках тонкие длинные палки, универсальное орудие азиатской администрации в деле управления простым народом - стадом рабов господа бога.
- А за то, ваша милость, господин принц, что заставили меня, ничтожного, потратить столько драгоценного времени на беседу с вами, разрешите добавить сверх нормы еще штук двадцать плетей, - добавил, сладенько улыбаясь, капитан. - Да не волнуйтесь, ваша светлость, у нас, в прогрессивном государстве, порядочек! Вас уложим поудобнее. Вот нате шелковое одеяло... - Он ногой швырнул кусок изъеденной молью кошмы.
- Уберите лапы! - закричал Алаярбек Даниарбек. - "Зимой пшеница созрела - летом бык замерз". Все у тебя, господин жандарм, в тухлых твоих мозгах перемешалось... На кого ты смеешь замахиваться своей прогрессивной нагайкой! На, смотри! Как бы тебе самому не пришлось примочки на задницу ставить!
- Что это? - Капитан еще топорщил надменно свои жесткие, точно проволока, усищи, но глаза его забегали.
Неторопливо Алаярбек Даниарбек вытащил из-за пазухи сверточек в чистой тряпице, развязал тугой узелок и развернул. На ладони самаркандца алела книжица, при виде которой жандармы издали нечто вроде "ох-хо" и мгновенно выпустили из своих рук Алаярбека Даниарбека.
- На, читай!
- Творец всевышний! Советский паспорт! Я ваш слуга! - залебезил капитан, пугливо отстраняя паспорт. - Вы русский? Что же вы раньше не сказали?
- Я - узбек. Пойми - я гражданин Советского государства. И ты, слепая курица, со своим ряженным в арабский бурнус дергунчиком из кукольного театра ответите еще за оскорбления, нанесенные мне, Алаярбеку Даниарбеку, советскому гражданину, облеченному дипло... дипло... тической неприкосновенностью... да ты знаешь, что тебе и твоему другу, этому шуту в арабском балахоне, будет?!
Надо было посмотреть на Алаярбека Даниарбека в его поистине благородном негодовании.
Выпятив грудь, не вынимая ладоней из-за пояса, он наскакивал на толстого, огромного жандарма. Со стороны казалось, что маленький черный петушок клюет разжиревшего, перепуганного кота, а кот только жмурится от ужаса, боясь пустить в ход свои когти.
Долго бы еще сварливый самаркандец читал господину жандармскому капитану нотацию, как полагается вести себя административному лицу с "персоной грата", если бы не вмешательство вышедшего из конторы Петра Ивановича.