"Рама" все кружила над одним и тем же местом. Но вот из-за леса выскочили два "яка" и помчались с набором высоты к самолету-разведчику. Тот, заметив советские истребители, развернулся и ушел к линии фронта. А через пятнадцать - двадцать минут появилась группа "юнкерсов". Наших "яков" не было, только редко постреливали зенитки.
Мы, конечно, возмущались: враг совсем рядом, у нас новейшие истребители, мы полны желания драться, а нас так "замаскировали", что сразу и не выберешься для взлета.
"Юнкерсы" отбомбились. Взрывы подняли высокие столбы пыли и дыма. И только тогда на группу немецких бомберов налетели две четверки советских истребителей. Быстро зашли с двух сторон в атаку. С первого же захода три "юнкерса" задымили - и вниз. Остальные, смешав боевой порядок, рванулись на запад. Одна из наших групп еще раз атаковала и сбила четвертый самолет противника. Судя по грамотному тактическому замыслу, умелому маневру, летчики были опытными. Но почему они дали отбомбиться противнику?
Отдавая должное мастерству незнакомых пилотов, мы недоумевали: нам по каким-то высшим соображениям себя показывать нельзя, но где-то рядом другой аэродром, откуда истребители все же взлетают. Только почему с таким опозданием? И "рама" успела навести бомбардировщиков, и - уж совсем непростительно - "юнкерсы" сумели отбомбиться. Почему наши не взлетели на четыре-пять минут раньше?
В это время Кутихину доложили, что "дуглас" готов лететь за очередной партией технического состава. Командир полка дал мне последние указания, еще раз справился о самочувствии и пожелал ни пуха ни пера.
Самолет взлетает. Я, прижавшись к бортовому иллюминатору, стараюсь рассмотреть место, которое полчаса назад бомбили "юнкерсы". По мере набора высоты это удается. Судя по всему, там был аэродром. Явственно вижу грунтовую взлетную полосу, выбитую колесами, со свежими воронками от бомб. Разбита и стоянка: валяются обломки крыльев, разрушенные хвостовые оперения. Но какие там стояли самолеты, определить не успел.
Да, не очень радостным получился долгожданный день. Не успели еще побывать на фронте, как стали свидетелями печальной истории с бомбежкой, увидели - чего никак не ожидали - наглые действия вражеской авиации и явную нерасторопность наших истребителей. А ведь в тылу, судя по рассказам приезжающих фронтовиков, по материалам печати, по директивным документам, уже принято было считать, что наши ВВС сейчас гораздо активнее фашистских люфтваффе, которые советская авиация успешно атакует на Кубани.
Там бьют, а здесь...
Радист экипажа "Дугласа" крикнул из кабины:
- Подходим к Воронежу!
Об этом я его просил сообщить заранее. Мне хотелось получше рассмотреть город. В то, что он разрушен, не верилось. Я видел пострадавшие Симферополь, Керчь, но представить, что в большом городе не осталось целого здания - не мог. Экипаж самолета предоставил мне возможность разглядеть Воронеж.
И я увидел страшное зрелище: обрушенные закопченные стены домов, заваленные кирпичом улицы. Ни одной уцелевшей крыши, ни одного дерева. Я невольно подумал о своем Киеве, который после героической обороны в июле сентябре 1941 года вот уже почти два года томится под игом фашистов. Два года никаких сведений о родителях, братьях, сестрах. Где они, живы ли? Мы уже знали, что эсэсовцы не оставляют в покое семьи служащих Красной Армии, что они угоняют советских девушек на работы в Германию...
Вспомнился мне и Багеровский ров... Нет, не вспомнился. Такое забыть нельзя. Это в тебе надолго, наверное, на всю жизнь. Память сердца - она постоянна и нетленна. Да, безвинно загубленные дети, старики, женщины - это вечный смертный приговор фашизму.
На обратном пути, став, во главе восьмерки истребителей, я обратил внимание летчиков на разрушенный Воронеж. Одного из молодых пилотов настолько потрясло увиденное, что он забыл об управлении - самолет с креном пошел на истребитель ведущего. Боевой злости у летчиков прибавилось.
Только вот настоящих боев у нас еще не было. Мы уже несли боевое дежурство, но вылетов на перехват самолетов противника нам не давали. Летчики тщательно изучали по картам, схемам, макетам, аэрофотоснимкам передний край немцев, объекты в тактической глубине их обороны, а полетов на штурмовку, даже на сопровождение "илов" или бомбардировщиков не поручали. Воевали другие: на наш аэродром, как на запасную посадочную площадку, иногда садились самолеты соседей, поврежденные в бою или без горючего в баках, а мы еще в воздух не поднимались.
Возникал вполне резонный вопрос: на фронте мы или нет? В конце концов узнали, что наш полк, дивизия включены в авиационное объединение генерала С. К. Горюнова, которое входит в состав войск Степного военного округа{4}. А пока было распоряжение усилить бдительность, строго хранить тайну дислокации, активно готовиться к предстоящим боям, непрестанно повышая боевую готовность.
Мы могли догадываться, что находимся в резерве. Хотя даже предположить, что такие крупные силы - войска целого округа и воздушную армию - держат в резерве, было трудно. Но так или иначе, а вступать в контакт с противником нам запретили. Даже полеты для поддержания техники пилотирования, обучения молодежи разрешали только в случае, исключающем появление самолетов противника в нашем районе.
Все внимание в отведенное летное время мы уделяли тренировкам молодых летчиков, прибывших из училища с так называемой ускоренной подготовкой. Отрабатывали с ними групповую слетанность, взаимодействие в паре, стрельбу, воздушные бои.
Но вот однажды командир полка подполковник Кутихин сказал мне:
- Пойдешь со мной в зону. "Покрутимся" немного - кто кого?
Я удивился и, уж если быть откровенным, даже обиделся. Сам "вывожу" молодежь, а тут опять проверяют меня, хотя проверок было уже немало. Но... командиру виднее.
Минут пять мы ходим друг за другом на виражах. Причем Кутихин несколько раз подпускал меня к хвосту своего самолета. Именно подпускал, ибо я не мог ни на мгновение подумать, что подхожу к его истребителю благодаря своему мастерству. Тем более что, как только у меня появлялась возможность его "сбить", Кутихин увеличивал крен, угловую скорость и уходил.
Самолеты у нас новые, мотор тянет безупречно. Мой "як" идет на вираже, словно стоя на плоскости. Но тут Кутихин резко бросает машину вниз. Переходим на вертикальный маневр. Пикирование, боевой разворот, снова пикирование...
Два раза я почти загонял самолет командира в перекрестие прицела, несколько раз сам довольно удачно уходил из-под его удара. И лишь когда расходомер горючего показал, что бензина - только-только дойти до аэродрома, Кутихин покачал крыльями: задание кончаем. Радиопереговоры в нашем районе под строжайшим запретом.
Пристраиваюсь рядышком. Вижу довольное лицо. С такого расстояния не разглядеть, но кажется, что командир подмигивает мне. Я в ответ поднимаю левую руку. Все-таки "покрутиться" с таким летчиком - большое удовольствие и, главное, великая польза. На земле нужно будет подробно разобраться, как ему удавалось выходить из безвыходного положения и атаковать самому.
Снижаемся. Слева под нами тот самый аэродром, который немцы бомбили на наших глазах в день прилета. Вчера вечером его кстати снова бомбили, причем солидно. Странно, что сегодня ни одного обломка нет. В капонирах, прямо у взлетной полосы на опушке леса, стоят целехонькие плохо замаскированные самолеты. Только вот ни на один из знакомых мне типов не похожи... Да это ложный аэродром! Неплохо придумано. Немцы аккуратно бомбят фанерные макеты. А мы тогда об этом и не догадались...
Но вот Кутихин помахал мне рукой: "Подойди поближе!" Я догадался: хочет показать молодым летчикам пилотаж. Как положено, держусь - крыло в крыло. Сели, когда горючее было на нуле. Я удивился: так рисковать - не в правилах Кутихина. Но по дороге в штаб он все объяснил:
- Обиделся - зря! Пойми правильно - на должности помощника по воздушно-стрелковой подготовке мне нужен настоящий летчик, да и не хочу я быть виноватым в том, что тебя собьют в первом же бою.