Томас, прислонившийся к опоре виадука под висевшим над головой факелом, слушал, ничего не слыша, и смотрел, ничего не видя. Все вокруг было невероятно чужим, это будто спектакль из другого мира, за тысячу лье и тысячу лет от него. Что он здесь делал? И кто на самом деле сошел с ума? Он или они? Кто был жив, а кто мертв?

Два офицера-сапера проползли мимо него в ночь. Один из них тащил рукоятку от метлы, к концу которой было прикреплено шесть шашек мелинита. Они должны взорвать убежище бандитов.

На белом грузовике мужчина в белой куртке, освещенный ацетиленовыми лампами, кричал:

— Покупайте Манипульс! Чудесный аппарат профессора Иогансена! За минуту избавит вас от любой боли! Прибыл трамвай, забитый девушками с бульвара Ришар-Ленуар. Бойкие девицы в черных юбках, с красными лентами в волосах выдергивали из толпы клиентов и скрывались с ними в темноте. Вернувшись через три минуты, они подбирали следующего счастливчика. Все разновидности транспортных средств продолжали разгружаться в уже и так переполненном до краев Ножане.

Два сапера приползли назад. Оказалось, что они захватили с собой слишком короткий бикфордов шнур. Запасного шнура у них под рукой не нашлось. Взорвать дом они не смогли.

Специалист-электротехник, прискакавший на лошади, предложил подвести к взрывчатке электрический провод. Два сапера уползли за оставленным ими возле дома мелинитом.

Электрик принялся хлопотать вокруг прожектора. Ему подсвечивал фонариком пожарник. Наконец электрик воскликнул: «Все в порядке!» Бензиновый мотор снова запустили. Специалист-электротехник опустил рубильник. Прожектор не работал. Мотор остановили.

Саперы приползли назад с мелинитом. Главный артиллерист заявил, что его слишком мало, и добавил к заряду еще шесть шашек. Адъютант присоединил к взрывчатке провод. Саперы уползли в темноту.

У основания опоры виадука Томас заметил какой-то круглый предмет, более темный, чем темнота. Это была голова уснувшего Фабра. Он негромко похрапывал.

Раздался чудовищный грохот, вырвавший Фабра из сна. Он вскочил. Это взлетел на воздух дом с бандитами.

— Вперед! — заорал главный полицейский. Полицейские кинулись к дому, держа пистолет в одной руке и фонарик в другой. С неба продолжали сыпаться обломки черепицы и кирпичей. Толпа взвыла и ринулась вперед. Она снесла заслон полицейских вместе с зуавами и жандармами и увлекла их с собой, к месту, где что-то происходило. Картофель фри и кипящее масло оказались на земле, развлекавшиеся на траве парочки и проволочная ограда вместе с коровой были сметены черным приливом. Электрик, не обращавший внимания на происходящее, продолжал возиться с прожектором.

Подхваченный гребнем волны, Томас оказался внутри разрушенного дома. Он увидел в свете чудом горевшей лампы человека, скорчившегося на матрасе, и другого человека, стоявшего рядом и стрелявшего в полицейских, а также нескольких полицейских, светивших фонариками во все стороны и беспорядочно паливших куда придется. Стоявший тип перестал стрелять и упал, его схватили и потащили наружу; вслед за ним вытащили лежавшего на матрасе вместе с матрасом. Толпа отхлынула. Жандармы защищали полицейских, тащивших двух мертвецов, от толпы, рвавшейся расправиться с убитыми. Томас пошел вслед за жандармами. Его нос был забит пылью и трухой от растоптанного сена; он чувствовал сильный запах пороха, пота и грязных тел. Мертвых бандитов погрузили в машину «скорой помощи», толпа начала рассеиваться, шоферы крутили рукоятки, чтобы завести двигатели.

Неожиданно темноту разорвал невероятно яркий свет — это заработал прожектор! Его луч пробежал зигзагом по виадуку, по окрестным полям, по дымящимся стенам дома, по строящимся зуавам и, наконец, застыл, уставившись в одну точку, — механизм поворота заклинило.

В десяти шагах от себя Томас увидел в световом конусе автомобиль, его ярко блестевший никелированный радиатор и красные брызговики. Еще одно красное пятно на сиденье оказалось Полиной.

Она сидела рядом с мужчиной в цилиндре и черном плаще, из-под которого выглядывал белый шелковый шарф. Они приехали в Ножан после спектакля. Или после ужина… Томас узнал мужчину. Его взор художника никогда не забывал лицо, увиденное хотя бы однажды. Это был Кользен, декоратор труппы «Русский Балет».

Томаса охватило веселое бешенство. Исчезли все намеки на ирреальность происходящего. Вот что здесь касалось непосредственно его! Это была настоящая жизнь, его жизнь! Закончился период тусклой неопределенной печали, вопросов, напоминавших по вкусу опилки, болтающиеся в его голове и груди. Появилось лицо! Появился человек!

Он вспрыгнул на подножку, взмахом руки отправил в полет цилиндр, схватил шарф, одним рывком поднял Кользена и вышвырнул его из машины.

— Томас! Крик Полины открыл для декоратора имя напавшего, которого он не успел разглядеть. Он был крепким мужчиной и любил сражаться. Завязалась ужасная схватка. Время от времени мужчины выкатывались из светового конуса, и тогда из темноты доносились только хрипящее дыхание и звуки тупых ударов; потом кто-то снова оказывался на свету с сидевшим на нем противником. Шофер автомобиля хотел помочь своему хозяину, но ему помешало брюхо появившегося из темноты Фабра. Несколько прохожих остановились полюбопытствовать, но им хватило полученных за вечер эмоций, и они не стали задерживаться. Небо посветлело. Корова замычала, почувствовав раздувшиеся от молока соски. Томас в рваной одежде, забрызганной его кровью и кровью противника, подобрал потерявшего сознание врага и швырнул его к ногам Полины.

— Держи!.. Постарайся подлечить его… И можешь оставить себе!.. Полина проводила мужа взглядом, когда он садился в подъехавшую редакционную машину. Томас уехал, не обернувшись. Только тогда она склонилась над поверженным.

Прожектор выключили. Прокукарекал петух. Ему ответили соседские петухи. Начинался мирный день.

Впервые за двадцать лет Элен пропустила урок. Ей нужно было заниматься английским с девочками-двойняшками барона Анвиллера на авеню Виктора Гюго, и она не смогла предупредить, что не появится. Часы уже показывали почти половину одиннадцатого, а она так и не вышла из дома. В плаще, шляпе и перчатках сидела на стуле в кухне, оставив открытой дверь в комнату сына, и не сводила глаз с лестницы. Томас не пришел домой ночью. Полина тоже.

В восемь часов телеграфист принес телеграмму, адресованную мистеру Томасу Онжье. Не распечатывая телеграмму, Элен бросила ее на стол. Десятки раз она брала в руки заклеенную синей полоской бумаги телеграмму, готовая открыть ее, и снова опускала на стол. Она не могла. Нельзя открывать письмо, адресованное не тебе. Даже если оно пришло к близкому человеку. Даже срочное.

Всегда приходится пожалеть, что ты открыл телеграмму, даже адресованную тебе. Она чаще всего приносит несчастье, горе, сообщение о несчастном случае, о похоронах. Если кто-то рождается, об этом пишут в письме. Если случается что-то счастливое, об этом молчат.

Элен вскочила, словно подброшенная пружиной, когда услышала, что хлопнула дверь с мостика. Томас или Полина? Томас… Тяжелые шаги мужчины на первых ступеньках… Медленные, неуверенные, осторожные… Несчастье, это явно несчастье! Что могло случиться? Она увидела сначала его лицо с раздувшейся левой щекой, потом правый глаз, почти закрывшийся от удара, разбитые губы… Элен вскрикнула и бросилась к сыну…

— Что они с тобой сделали?.. Кто это сделал?.. Кто?

Она должна знать, кто ранил ее Томаса! Чтобы убить его!

Томас с трудом улыбнулся, схватил мать, такую невесомую, поднял ее, поцеловал…

— А, пустяки… С этим кончено… Не волнуйся, ничего не сломано… Все в порядке… — Потом добавил: — Я проголодался…

Это окончательно успокоило мать.

Он ногой распахнул дверь в комнату Полины. Пусто… Элен заколебалась, она все еще боялась ранить его. Но он должен был знать…

— Она еще не приходила… — Я знаю. — Он повернулся к матери. — Она больше не придет… Произнеся эти слова, Томас окаменел и несколько секунд не шевелился. Он смотрел прямо перед собой, вдаль, словно видел что-то сквозь стену. Потом опустил веко на том глазу, на котором оно не было закрыто, слегка потрогал распухшую губу и повторил:

— Я проголодался… Потом прошел в столовую и сел за стол. Элен бросилась в кухню, разбила в сковородку шесть яиц, принесла хлеб, масло, печенье; поставила на стол чайник с заваркой, лимон на блюдечке, кружку… Вернулась за кипятком на кухню, налила его в кружку, принесла сахар, молоко, варенье… Она вспомнила о телеграмме, только выдвинув ящик стола, чтобы достать чайную ложечку и нож.

Она недрогнувшей рукой положила телеграмму перед Томасом.

— Это пришло сегодня на твое имя… Томас с удивлением посмотрел на телеграмму, открыл ее и прочитал. Элен перестала дышать. Пыталась догадаться о содержимом телеграммы, всматриваясь в его лицо и с трепетом дожидаясь, что скажет… Что-то страшное? Она заметила, что сын испытал потрясение. Покачав головой, он посмотрел на мать, словно хотел спросить ее о чем-то, потом передумал и пожал плечами. Смяв телеграмму, отбросил ее.

— Мне наплевать! Элен налила чай в кружку. Он выпил с удовольствием. — Угадай, где я был сегодня ночью? И Томас принялся рассказывать матери о ночи в Ножане, не упоминая Полину. Мать побежала за яичницей. Поставив сковородку на стол, подобрала скомканную телеграмму и расправила ее.

— Я могу?.. — Конечно… Она прочла короткий текст. Он улыбнулся, увидев, как телеграмма потрясла ее.

— Дай-ка мне… Положив телеграмму возле себя на стол, Томас прочитал ее вслух, не переставая жевать. Это была каблограмма из Нью-Йорка: «Выставка вызвала огромный интерес. Необходимо ваше присутствие. Привезите остальные полотна. Я телеграфировал в „Виндон Бритиш-Банк“, можете получить в нем аванс любого размера. До встречи. Очень рад. Тюрье».