Послышался крик, более пронзительный, чем предыдущие, потом все стихло.

— Мне нужно подняться наверх, — сказала фермерша. Не успела она шагнуть к лестнице, как послышался детский плач. — Вот и все! Все в порядке! Поздравляю, вы стали бабушкой! Присядьте здесь… Взволнованная Элен села возле подготовленного для ребенка стола. Но где же тогда…

— А где отец? — спросила она у хозяйки, поднимавшейся по лестнице со скрипевшими под ее тяжестью ступеньками. — Отец? — с недоумением обернулась та. — Да, где мой сын, отец ребенка? — Муж дамы? — Да, я спрашиваю именно о нем! — Его здесь нет… Он приезжал сюда в воскресенье и очень быстро уехал. Он даже не стал обедать с нами…

Элен оцепенела. Томаса не было возле Полины… Но тогда… Где же он?

У нее не было времени терзаться вопросами. Сверху спустилась фермерша, прижимая к своему огромному животу и теплой груди маленький белый сверток, из которого раздавалось попискивание. Элен вскочила.

— Это девочка! — воскликнула фермерша. — Какое замечательное дитя! Она положила ребенка на стол и развернула сверток, в котором лежало розовое дитя, болтавшее короткими ножками и пытавшееся тереть сморщенное личико сжатыми кулачками.

Элен почувствовала, что у нее подгибаются ноги, и была вынуждена сесть. Господи, это же была копия Джона! То есть Томаса! Именно таким он появился на свет… То же личико, тот же розовый цвет… И даже возле пупка точно такая же родинка… Только у Джона она была справа, а у девочки слева…

Фермерша опустила ребенка в тазик и принялась обмывать его, осторожно, как это делают матери, держа одну руку под головкой ребенка.

— Акушерка сейчас приводит в порядок роженицу… У нее небольшое кровотечение, но это мелочи, ничего серьезного… Так было и с моим первым ребенком… Кстати, как вы собираетесь назвать эту прелесть? Элен об этом не подумала… Она была уверена, что будет мальчик… Тогда она назвала бы его Джонатаном, в соответствии с семейной традицией. За Джоном всегда следует Джонатан, за Джонатаном Джон… А тут, оказывается, девочка…

Она сидела возле окна, за которым солнце продолжало рвать на клочья туман. Небо было молочного цвета.

— Думаю, ее можно назвать Бланш, — промолвила она. — Если отец не станет возражать… Со двора заявилась белая кошка, проникнув через кошачий лаз. Она держала в зубах только что родившегося котенка, голого, словно червяк. Крики в доме напугали ее, и она разродилась на соломе в хлеву. Теперь успокоилась и вернулась в дом. Уложив котенка в специально приготовленный для нее ящик с тряпками, она вышла за следующим.

Элен открыла сумку с детскими вещами и принялась помогать фермерше одевать ребенка. Закончив, она взяла на руки маленькое нежное существо и принялась медленно, осторожно баюкать его в колыбельке из своих рук, прижав дитя к груди, закрытой черным платьем.

Горизонт на картине, казалось, достигал пределов пространства; выше всего устремлялось бурное небо, серое с зеленым. На море весь свет сбежался в тонкую рваную линию, на которой едва виднелся миниатюрный белый парус. На первом плане протянулся рыжеватый пляж со стоящими на песке отдыхающими, пока только намеченными, и с лежавшей на животе, засунув руки по локоть в кучу красного песка, девочкой в лиловом платье, обшитой белыми крылышками кружев шапочке, черных чулках и туфлях с острыми носами.

Сэр Генри посмотрел на настоящее небо, на котором собиралась разразиться гроза с ливнем, громом и молнией, и на совершенно пустой пляж. Художник стоял к нему спиной. Он трудился над первым планом своей картины, разбрасывая по полотну красные, желтые, белые и бледно-розовые пятна. Контраст между трагичностью моря и неба и сияющим весельем первого плана заставил сэра Генри поморщиться. У художника, несомненно, имелся талант, но ему явно недоставало уравновешенности. Ему стоило еще многому научиться. Рисовать и рисовать без отдыха… Он сидел на ящике; мольберт воткнул перед собой в песок. Городской костюм на нем выглядел измятым и грязным, на голову он нахлобучил большую крестьянскую шляпу из потемневшей соломы, грязную и потрепанную.

Сэр Генри осторожно шагнул вбок, чтобы разглядеть лицо художника, и узнал в нем Томаса, несмотря на сглаживавшую его черты бородку. Он попятился и тихонько удалился; не хотел общаться с Томасом, не обдумав как следует разговор с ним. Он знал от господина Виндона, что Томас ушел из банка, никого не предупредив, и что его мать не смогла или не захотела сказать, где его можно найти. В том, что он оказался в Трувиле, не было, по сути, ничего удивительного. Он уже был здесь раньше и почувствовал вкус света, что было настоящей приманкой для художника. А Томас был художником, несмотря на то, что говорила о нем Элен, эта милая приятная старушка… Впрочем, не такая уж и старушка… Сколько ей могло быть лет? Сэр Генри не представлял этого.

Где он жил? И на что? Несмотря на бородку, было заметно, что он сильно похудел. И необходимые ему краски стоили достаточно дорого… Скоро начинался дачный сезон, и сэр Генри хотел привести в порядок свой дом до того, как в нем начнут появляться друзья. Он вполне мог встретить Томаса случайно… И предложить ему поселиться в одной из комнат… Но ему ни в коем случае не стоило вмешиваться в проблемы Томаса!.. Ему достаточно было иметь крышу над головой и еду… Он мог даже заплатить за картину, нарисованную в прошлом году… Конечно, скромную сумму… Художникам нельзя давать слишком много денег, иначе они решат, что достигли совершенства, и превратятся в свои бесплодные копии… Кроме того, не исключено, что эта картина ничего не стоила… Но ему нужно дать денег хотя бы потому, что он, как-никак, был родственником… Он рисует что-то интересное, но его картины смущают… Но все равно это любопытно, очень любопытно…

Через пару недель Томас обосновался на вилле. Он отказался от предложенной ему комнаты и предпочел заброшенную, никем не занятую кладовку, над которой находилась мансарда, где давно перестал спать кучер. Небольшое окно над его постелью и широкая дверь не препятствовали входить к нему небу и морю.

Он потребовал, чтобы кузен никому не говорил о нем, в особенности матери и господину Виндону. Генри пообещал молчать.

Все лето Томас рисовал, рисовал без перерыва. Иногда он рисовал, стоя лицом к горизонту, иногда поворачиваясь к нему спиной. Всегда в своей старой шляпе. Где он ее раздобыл? В дождливые дни, в бурю, в сильный ветер он устраивался в комнате перед открытой дверью и набрасывал одну картину за другой. Почти на каждом полотне можно было видеть жизнерадостную девочку в розовом, иногда в желтом или красном платье, всегда в черных чулках, лодочках с острыми носками и в кружевной шапочке, похожей на фантастический цветок.

Сэр Генри обеспечивал Томаса полотнами и красками, навещая время от времени, но старался не касаться в разговоре его семьи и живописи. Он всматривался в его картины, всегда чувствуя растерянность, разрываясь между безумным восхищением и состоянием шока, хотя и не представлял почему.

Томас ни с кем не разговаривал, кроме своего кузена, с которым обычно обменивался несколькими короткими фразами. Он никогда не спрашивал Генри, что тот думает о его картинах. Занимался живописью, потому что ему это было интересно. Его можно было сравнить с потоком, который не интересуется, что думает о нем рыбак, удящий в нем форель.

Разговаривал Томас также с кухаркой. Он мог появиться на кухне в любое время и съесть все, что там оказывалось съедобного. Кухарка находила его красавчиком и откладывала для него огромные ломти жаркого и большие куски торта. Эта большая нормандка пятидесяти лет ждала его весь день. Когда он появлялся, ей казалось, что к ней пришел большой дуб из сказочного леса. Он улыбался ей, и его бородатое лицо светилось, словно в лучах солнца. Он глубоко вздыхал, довольный и расслабленный; кухарка наливала ему стакан вина, а потом он принимался за еду с аппетитом — такой аппетит мог быть у дерева, если бы деревья умели есть. Уходя, он забирал с собой бутылку.

В день, когда дул сильный западный ветер, девочка на его картине была в белом платье, без чулок и босиком. Она стояла на груде песка, держа в руке кружевную шапочку, и приветственно махала несущимся над ней облакам. Коротко подстриженные волосы, взъерошенные ветром, цветом напоминали золото, а над ее лбом торчал небольшой винтообразно закрученный рог, цветом не отличавшийся от кожи. Буря, море и песок были голубого цвета.

Сезон отпусков заканчивался, и даже самые упорные отдыхающие разъехались. Сэр Генри, остававшийся целую неделю в Париже, вернулся, чтобы закрыть виллу. Он не нашел Томаса ни в его ателье-кладовке, ни в небольшой комнате этажом выше. Пустой мольберт стоял, прислоненный к двери. В колючих зарослях, в которых не осталось ни одной розы, сэр Генри нашел картину в голубых тонах с девочкой-единорогом. В нижней части картины Томас написал крупными белыми буквами свой девиз, бывший также девизом его кузена: Я ВЕРНУСЬ. Потом он зачеркнул слово и попытался замазать его черной краской. Было похоже, что он пинал картину ногами, перед тем как выбросить ее.

Сам Томас лежал в огороде между последними побегами салата. Рядом с ним валялась пустая бутылка. Множество пустых бутылок сэр Генри нашел в кладовке.

Сэр Генри спрятался на вилле от дождя, надвигавшего с моря, словно серый занавес. Он надеялся, что дождь приведет Томаса в чувство. На следующий день он смог повидаться с ним. Томас рисовал лифт, уносивший в потолок половинку голой нимфы. Основание лифта обнимал медведь. Маленькая девочка спала на соломе в корзине вместе со змеями.

Действительно, он не знал, что и думать о картинах кузена. Были они безумием или гениальными творениями? В отличие от предыдущих сезонов, в этом году он не приглашал Томаса в Трувиль. Это вызвало недоумение у торговца картинами… Тем не менее, он должен был показать ему работы Томаса… Так трудно составить самостоятельное мнение о них, дать им оценку…