В трех куцых комнатах, одна из которых, принадлежавшая Элен, всегда была заперта и в которых почти все пространство было заставлено мебелью, между стенами с портретами незнакомых людей, чьи взгляды скрещивались на ней, словно удары шпаг, она тягостно ожидала конца бесконечно тянувшихся дней. Время медленно колыхалось вокруг нее, словно мертвая вода в гниющем болоте.
Иногда Полине хотелось закричать, сорвать портреты со стен, убежать отсюда… Но куда? Она не представляла, где находился ее отец, он ни разу не прислал ей даже открытки…
Он не оставил ей ни одного су. Томас тоже не давал денег, мысли об этом не приходили в его голову. Она не могла даже нанять фиакр, чтобы доехать из Пасси до центра города.
Когда она смотрела на парк из окна комнаты, видела только черные ветви зимних деревьев, блестевшие под дождем. Дождь лил, лил, лил без перерыва, заливая зловещий мир. Она не видела земли возле дома. Догадывалась, что пространство вокруг нее было занято самыми разными ужасными животными, из-за которых не могла выйти на улицу. Небо над ней всегда оставалось безнадежно серым.
Томас приносил ей завтрак в постель, перед тем как убежать на работу. Он был счастлив и жизнерадостен. Быстро чмокал ее в щеку, добавлял брикетов в камин и исчезал, что-то напевая. Потом уходила Элен. Полина оставалась одна в тихой комнате и тихом доме. Она казалась себе заключенной, оставшейся в одиночестве за бесконечно толстыми стенами, когда тюремщики ушли играть в карты.
Она лежала, свернувшись, в постели, погружаясь в пустоту полного отсутствия мыслей, не уснувшая, но и не бодрствующая. Вернувшаяся домой на завтрак Элен часто находила невестку в постели. Ей приходилось подавлять желание потрясти ее и плеснуть холодной водой; она переносила негодование на кастрюли, грохот которых на кухне напоминал артиллерийскую пальбу. Потом кричала: «Если вы хотите позавтракать, все на столе!»
Однажды утром Элен, готовая исчезнуть, вся в черном, в шляпке и перчатках, швырнула на постель перепуганной Полины эмалированный тазик с картошкой и небольшой кухонный нож.
— Когда вы почистите картошку, — сказала она, — сварите ее в большой кастрюле. Не забудьте добавить ложечку соли. Я, когда вернусь, добавлю к картошке рагу. Инструкция была произнесена нейтральным, сухим тоном, полностью исключающим возможность дискуссии. Подобные фразы вполне мог произнести один из висевших на стене портретов.
Дверь захлопнулась за Элен. Полина села в постели, посмотрела на картошку, потрогала ее пальчиком и заплакала. Сначала едва слышно, но вскоре громко зарыдала, захлебываясь в слезах.
Когда вернувшаяся домой Элен открыла дверь, ей в лицо ударила волна едкого дыма. Обуглившиеся картофелины потихоньку тлели в кастрюле, поставленной на слишком большой огонь. Элен бросилась к плите, выключила газ и распахнула окно, громко проклиная на английском языке это нелепое существо, не только завладевшее ее сыном и заставлявшее терпеть плоды своего позорного поведения, но и оказавшееся неспособным сварить картошку. Нет, нужно было сказать этой девчонке все, что она о ней думает! Элен всегда сдерживалась из-за Томаса, но на этот раз ее терпение кончилось… Перевести в отбросы столько картошки… Может быть, даже кастрюля испорчена!
Она ворвалась, не постучавшись, в комнату Томаса, открыла рот, но не закричала. Она увидела Полину, лежавшую на постели, с лицом, закрытым простыней в пятнах крови. В крови было даже покрывало; тазик оказался опрокинутым, на постели и на полу повсюду валялись картофельные очистки.
— Полина!.. О Боже мой!.. Элен осторожно сдвинула с лица Полины простыню, заранее леденея при мысли о том, что она может увидеть. Полина села. Ее лицо распухло, глаза заплыли. Она подняла руку и протянула ее к Элен. Указательный палец был обмотан носовым платком, испачканным запекшейся кровью. Она пробормотала, словно маленькая девочка:
— Я немного порезалась… Элен воздела руки к небу, плюнула и вернулась на кухню. Ситуация оказалась — хуже некуда. Сплошные потери… Вот для чего эта девчонка появилась в ее жизни: чтобы испортить как можно больше всего необходимого для их существования. Она не умела ничего, ничего, ничего!.. Она оказалась неспособна воспользоваться ножом для чистки картошки, но смогла заставить ее невинного сына сделать ей ребенка…
Чтобы пролить столько крови, она наверняка порезалась до кости, безмозглое создание… И Элен вернулась, чтобы заняться перевязкой. Больше она никогда не пыталась добиться от Полины какой-либо помощи.
— Шама, — сказал Леон, — ты плохо вел себя. — Кррр-оакс! — ответил белый ворон. — И ты продолжаешь упорствовать!.. Я видел, как ты стучал в окно сегодня утром… Ты же знаешь, что не должен… Ты пугаешь молодую даму… — Крррр! — буркнул Шама. — Нет, совсем не «крррр», — возразил Леон. — Это очаровательная дама, совсем юная, а ты пожилой господин, который должен показать свою воспитанность. Поскольку не умеешь вести себя, я отправлю тебя на некоторое время путешествовать. Трио Франсетти вместе с мадам Сарой Бернар собираются в турне по Соединенным Штатам. Ты отправишься вместе с ними. Ты знаком с Полем Франсетти, уже работал с ним, вы хорошо понимаете друг друга… Ты будешь звездой… Затмишь Сару… Но тебе нужно поработать над английским, чтобы с блеском представить номер со зрительницей… Этого будет достаточно… Но придется поработать… Нука, скажи мне: Beautiful! Леон поднял сжатый кулак в прочной кожаной перчатке.
Шама, сидевший на спинке кресла, раздулся, словно индюк, встряхнулся и раскрыл огромный клюв, из которого раздалось протестующее карканье.
— Иди сюда! — твердо потребовал Леон. — Кррао! — сказал Шама, что означало: «Нет!» Вспорхнув, он три раза облетел салон, сильно хлопая крыльями, спланировал к лифту, испустил протяжный вопль агонии: «Кроааа!» — и сел на ожидавшую его руку Леона.
— Вот именно, хватит ломаться, — сказал Леон. — К чему эти твои фокусы…
Уже много дней подряд шел дождь. Уровень Сены поднялся. К Новому году Элен приготовила индейку с каштанами и пудинг. Это был повод не приходить домой в полдень целую неделю. Полина могла обедать, по крайней мере, несколько дней. В кладовке, где не было отопления, еда сохранялась достаточно долго. Элен брала с собой в сумочке яблоко и кусочек хлеба с чуточком масла или топленого свиного сала. Она завтракала в музее или на вокзале, а иногда даже стоя в большом магазине, — в зависимости от того, где находилась.
Это позволяло ей проводить весь день вдали от создания, вклинившегося между ней и Томасом, то есть между ней и ее надеждами. Иногда, на несколько минут, во время урока или работая педалями велосипеда, ей удавалось забыть о невестке…
Полина питалась холодной индейкой и подсохшим пудингом на протяжении пяти дней. Для нее не имело значения, что она ела. Ей постоянно хотелось есть. Она грызла и глотала все, что могла найти съедобного. Ее обычный образ жизни исчез; теперь Полина подчинялась наиболее низменным инстинктам. Когда Элен не было поблизости, она ела руками, перед открытой дверцей шкафчика для продуктов.
Поднявшись утром, она перебиралась из комнаты в комнату, не причесываясь и не одеваясь, перелистывала старые газеты или английские книги, которые безуспешно пыталась понять. В ее голове безостановочно вращались два объекта, вызывавших у нее злобу и страх: Элен и ее ребенок.
Иногда Полина прижимала руки к животу, едва заметно увеличивавшемуся… Там находилось оно… То, что таким страшным образом изменило ее жизнь… Это существо обосновалось у нее в животе и питалось ею… Ей не удавалось представить лицо ребенка, мальчика или девочки, и осознать, что она была матерью ребенка. Полине не удавалось установить связь с этим существом. Она чувствовала себя жертвой несчастного случая, наглого вторжения в нее чего-то постороннего. Эта вещь проникла в нее и росла в ней. Потом она должна была выйти наружу, разорвав ее. И снаружи она будет занимать еще больше места, чем внутри, она свяжет ее на всю жизнь. Иногда Полине чудилось, что чьи-то руки касаются ее желудка, и тогда ее тошнило.
Через несколько часов после полудня она начинала готовиться к возвращению Томаса. Полина перенесла свой трельяж, антикварный стул и кровать Рекамье в небольшую комнатушку, служившую чуланом для хранения ненужных вещей и неиспользуемой одежды. Ее скупо освещало небольшое круглое оконце. После торопливого умывания на кухне, где зажженные газовые горелки создавали ощущение тепла, Полина набрасывала на себя теплый платок и садилась перед трельяжем. Она зажигала свечи в двух тройных канделябрах, смотрела в овальное зеркало и улыбалась появившемуся в золотой рамке знакомому лицу, похожему на нее… Открывая выдвижные ящички, она перебирала хрустальные флаконы с вербеной, мелиссой, сандалом, розовой водой и молочком ириса; доставала пилки для ногтей, гребни, щетки, комочки ваты, баночки с кремами для рук и лица, бумагу с нанесенной на нее пудрой, в общем, все инструменты и вещества для алхимии, позволявшей ей стать самой собой.
Она долго расчесывала волосы, возвращая им гибкость и живой блеск; ее глаза начинали светиться, щеки розовели, она укладывала волосы и постепенно начинала узнавать свое отражение в зеркале.
Полина никогда не носила корсет. Ей до сих пор вполне годились платья, которые она носила до замужества; по крайней мере, они не казались ей тесными в поясе. Несколько иначе обстояло дело с заметно увеличившейся грудью; тем не менее, чтобы чувствовать себя в лифчике удобно, ей пришлось всего лишь сделать ножницами несколько небольших разрезов по бокам. Она ежедневно меняла свой наряд к возвращению Томаса, прежде всего потому, что ему это нравилось, а также потому, что это приводило в бешенство Элен.