Шама в это время находился по дороге в Америку.

Сэр Генри захватил с собой, когда спасался в «Рице», несколько самых любимых картин. В самый последний момент, перед тем как спуститься в лодку, он забрал полотно, больше других интересовавшее, раздражавшее и интриговавшее его. Это была картина, написанная Томасом в Трувиле и оставленная им в комнате, куда его поселил управляющий. Когда сэр Генри вернулся из Кале, управляющий передал ему с кислой гримасой эту картину. Она поразила сэра Генри. Он привез ее в Париж и время от времени подолгу рассматривал. В ней было что-то… Нечто необычное… Возможно, Томас действительно был художником. Или не был…

Когда наводнение закончилось, к сэру Генри заглянул его приятель Тюрье, торговец картинами, пытавшийся всучить ему очередной шедевр. Они пили чай и обсуждали принесенное Тюрье полотно Сера. Картина была весьма яркой, хотя и со следами некоторой спешки. Это был этюд с персонажами будущей «Гранд-Жатт» — женщина с красным зонтиком и маленькая девочка в белом. Сэр Генри находил картину замечательной, но несколько дороговатой.

Взгляд Тюрье неожиданно остановился на картине Томаса, прислоненной к стене. Он встал, поднял ее и подошел к окну. Всмотревшись в картину, он спросил:

— Что это такое? Сэр Генри улыбнулся. — А, это картина одного моего знакомого, молодого парня… — У вас есть другие его картины? — Нет, только эта… — Он много рисует? — Думаю, да… — Вы видели другие его картины? — Нет… К чему?.. — Вы не правы. Мне нужно посмотреть их…

— Моя дорогая, — сказал князь Александр, — если в ближайшее время не увезете меня отсюда, вы рискуете потерять меня навсегда. — Не говорите глупости, Александр, — возмутилась Гризельда. — Ничто не может заставить вас потеряться. Нельзя не сказать, что князь действительно страдал. Уже два часа они стояли в толпе, ожидавшей похоронную процессию короля Калабулонга, и хотя давно наступила осень, жара стояла более невыносимая, чем в пустыне Гоби. Было ли связано ощущение такой свирепой жары с повышенной влажностью, или просто с тем, что возраст князя достиг критического рубежа? Князь отбросил эту неприятную возможность. Если он действительно состарился, то это должно было проявиться достаточно давно. Он снял колониальный шлем и вытер платком вспотевший лоб. Струйки пота сползали у него с бровей и терялись в бороде. Между прочим, он никогда раньше не потел…

Для высоких гостей не предусмотрели ничего, даже какой-нибудь низкий помост. Тем более, отсутствовали сиденья. Князю пришлось раздать пригоршни серебряных монет, чтобы пробиться вместе с Гризельдой в первый ряд зрителей, смеявшихся и галдевших, словно стая попугаев. Они с раннего утра ожидали процессию с телом скончавшегося короля и своим новым королем. Какое-то время князю и Гризельде удалось постоять в тени забавного дерева, похожего на пучок больших розовых опахал, но тень перемещалась вместе с солнцем, и как они ни работали локтями, чтобы перемещаться вместе с тенью, вскоре оказались на солнцепеке.

Князь вздохнул.

— Нам было бы гораздо приятнее находиться на яхте… И мы вполне могли немедленно направиться… Скажем, к полярным льдам… — И это говорите вы, человек, который, оказавшись на корабле, мечтает сойти на землю, чтобы поваляться на траве. — Здесь нет ни травы, ни земли! Только заросли бамбука и лужи повсюду! И слишком теплая вода для питья!.. Если вы действительно хотите увидеть короля, я приглашу его на яхту!.. — Подождите немного, Александр, они приближаются… Послышалась пронзительная музыка оркестра, загремели гонги, зазвенели колокольчики музыкантов, двигавшихся перед кортежем. Толпа затихла. Воздух был заполнен запахами перца и кардамона; иногда они забивались волнами сладковатого аромата цветущих деревьев. В розовых кронах галдели невидимые птицы, а вниз то и дело падали белые капельки помета.

С противоположной стороны улицы, на ступеньках небольшого храма со стопкой расположенных друг над другом рогатых крыш, стоял рыжий массивный англичанин, возвышавшийся над толпой. Он следил за Гризельдой с помощью бинокля. Она не знала его, но англичанин прекрасно знал ее. Он не смог задержать ее в Лондоне и Кардиффе, но, наконец, смог настичь здесь. Это был Эдвард Лайонс, оборвавший путь Шауна из Пекина в Европу; теперь он собирался остановить его слишком настойчивую вдову. Он истекал потом, его костюм был в мокрых пятнах. Лайонс мечтал об уютном садике виллы в Йоркшире, о божественно прохладном дождике, сыплющемся с неба триста шестьдесят дней в году, и о ледяном тумане в оставшиеся пять дней. Он направил бинокль на дальний конец улицы. Приближался кортеж; во главе колонны маршировала королевская гвардия, наряженная в красные и синие европейские мундиры с легкой белой накидкой поверх мундиров в знак траура.

Гризельда ожидала появления принца Райя. Сегодня наследником должен был стать не он, а его брат Райявамуд. Его место в кортеже соответствовало будущему влиянию при дворе нового короля, а поэтому логичным было рассчитывать на него.

После гвардии прошла небольшая группа детей, подростков и юношей, даже самые маленькие из них были одеты в официальные мундиры, соответствующие английской колониальной моде.

— Что это за детский сад? — поинтересовалась Гризельда. Князь Александр смахнул капельки пота с бровей. — Это, очевидно, дети короля… — У него столько детей? — Думаю, они здесь не все…

Гризельда с тревогой присмотрелась к колонне. Все ли она предусмотрела? Разумеется, она узнает принца. Его невозможно забыть, даже если видел его лишь однажды.

Его родителями были только что скончавшийся король и жена крупного чиновника английского консульства, умершего от оспы. Король принес свои соболезнования вдове, юной блондинке, вместе со шкатулкой драгоценностей. Через несколько дней, когда вдова собиралась вернуться в Европу, она попросила аудиенции у короля, чтобы передать ему ответные подарки. Король принял ее во дворце, и она осталась там навсегда.

Смесь рас обеспечила принцу Райя необычную красоту. Он был выше, чем большинство жителей Сиама, а стройностью фигуры напоминал английского подростка. Матовый цвет кожи, высокие скулы, черные волосы и огромные синие глаза делали его похожим на изображения на римских или византийских фресках. На смуглом лице глаза казались окнами, распахнутыми к свету. Рисунок его губ выглядел в самых серьезных ситуациях и даже во сне так, словно он слегка улыбался. Сначала воспитанный матерью, а затем получивший образование в Англии, принц походил манерами и сложением на коренного англичанина.

Нет… Его не было среди детей короля, переодетых в европейские одежды, выглядевшие на них маскарадными костюмами. В этот момент мимо Гризельды проносили катафалк, который несли слуги. На платформе, накрытой белоснежными коврами, горели тысячи свечей, язычки пламени которых заставляли сверкать бриллианты и разноцветные драгоценные камни, усеивавшие большую золотую урну. Внутри находилось в сидячем положении забальзамированное тело короля. Он в последний раз направлялся в свой дворец, откуда должен выйти только через несколько недель, чтобы отправиться на погребальный костер в ходе еще более грандиозной церемонии.

Гризельда почувствовала на лице тепло от горевших свечей, и до нее долетели запахи горячего воска и сандалового дерева.

— Господи! — пробормотал князь. — Им недостаточно солнца! За катафалком двигалась большая группа юных красивых девушек в белых одеждах.

— У короля дочерей явно больше, чем мальчиков, — сказала Гризельда. За ее спиной прозвучала произнесенная на английском языке фраза:

— Их шестьсот, мадам. Но это не дочери короля, это его вдовы… Гризельда обернулась. За ней стоял европеец; его смуглое лицо свидетельствовало о десятилетиях, проведенных под южным солнцем. В шевелюре можно было заметить редкие седые волоски. Его акцент показался Гризельде немецким.

Он извинился… Что позволил себе… Впрочем, это была его профессия…

— Герхард Нейман, агентство печати Гамбурга… Я знаю вас, мадам… Гризельда непроизвольно насторожилась. Похоже, что журналист заметил это и улыбнулся с легкой иронией.

— Я знаю, что вы вдова Шеридана, знаменитого автомобилиста, пропавшего во время автопробега… К несчастью, я не смог находиться в то время в Пекине, меня отправили в Марокко, наблюдать за высадкой французских частей. Но Шеридан давно интересовал меня… Очень интересовал… Я знаю о ваших экспедициях… Но широкая публика плохо представляет, чем закончились ваши поиски в пустыне… Если бы вы позволили побеседовать с вами… Мои читатели были бы счастливы…

Он был слишком назойлив. От него нужно было избавиться любой ценой. Гризельде нельзя было становиться объектом внимания публики. Она повернулась к кортежу, отделавшись несколькими неопределенными словами. Она не хотела пропустить принца. И увидела его…

Белый поток королевских вдов заканчивался. Вслед за ним появился новый король, сидевший на троне, который несли несколько силачей в окружении дворцовых чиновников. За ним несли невероятно высокую богиню с обнаженной грудью. В двенадцати руках ярко раскрашенной богини были цветы и птицы. Между новым королем и богиней шел в гордом одиночестве принц Райя в траурном белом костюме с золотым шитьем и в небольшой золотой шапочке на черной шевелюре. Он прижимал к груди обеими руками саблю умершего короля, символ надежной защиты королевства от всех врагов. На его лице светилась улыбка, которую Гризельда воспринимала как вызов англичанам. Она, впрочем, как и многие другие, хорошо знала чувства принца. Именно поэтому Гризельда общалась с ним в Лондоне и собиралась встретиться в Бангкоке. Ей требовалась помощь принца на юго-востоке Азии, и она не сомневалась, что сможет получить ее. Райя не мог забыть прием, оказанный его матери, когда она решила покинуть Сиам и вернуться на родину. Если принц, учившийся в Оксфорде, дружил с многими английскими студентами и нередко приглашался на приемы в самые известные семьи, то все двери, открывавшиеся перед ним, были закрыты перед его матерью. Он был принцем, тогда как его мать всего наложницей туземного короля, то есть, не больше чем проституткой в постели туземца… Когда Райя понял это, он немедленно оставил учебу и вернулся вместе с матерью в Сиам, навсегда сохранив в своей душе ненависть к лицемерной и жадной Англии. Он с радостью вернулся к спокойной жизни в условиях терпимости и доброжелательного отношения к ближнему. Но его мать долго страдала от тоски по родине.