Глава 53 «Облегчение»

 

____

Чем суровее что-то запрещать, чем дальше уходить от темы, тем больше этого будет хотеться. Поэтому он щедро решил разрешить Чан Гэну вдоволь насмотреться. Все равно его тело представляло собой жалкое зрелище.

____

Когда Чан Гэн возвращался, его походка стала увереннее. Все было под контролем — казалось, весь мир в его руках. Вчера, уходя, он больше напоминал бесформенную массу в форме человека, не знавшего с какой ноги ему пойти.

Во тьме ночи, из-за резкой перемены погоды его дыхание вырывалось наружу облаком пара, подобно бушующему пламени.

Чан Гэн тогда торопливо выбежал во внутренний дворик, сделал глубокий вдох и лбом прижался к вооруженной тренировочной марионетке, что стояла на страже ворот поместья.

За столько лет службы железная марионетка отслужила свое, и теперь и ей невозможно стало пользоваться по назначению. Поскольку Чан Гэн отказывался ее выбрасывать, она стояла во дворе в качестве подставки для подвесных фонариков.

Холодное черное железо остудило его горячую голову. Глядя на этого железного здоровяка, Чан Гэн вспоминал молодые года... То, как каждый день он хватал корзинку и заполнял ее самыми разными закусками и сладостями, а затем он, радостно подпрыгивая на ходу, пробегал мимо этого гиганта к Гу Юню, отдыхавшему на заднем дворе. Там он слушал его бесконечные рассказы обо всем на свете -- о северных землях и другие всякие глупости.

То, как, готовясь к дню рождения маршала, они обмотали тело марионетки нелепыми и очень потешными ленточками и шелками, а потом всунули в две ее мощные руки миску не слишком аппетитной с виду лапши.

Эти воспоминания невольно вызвали на губах Чан Гэна легкую улыбку. Все его теплые и счастливые воспоминания были связаны с Гу Юнем.

Он перевесил лампу, которую держал в руках, на руку марионетки, после чего с нежностью погладил шестеренки на ее шее. Вспомнив последние слова Гу Юня, он судорожно вздохнул, а в темных глазах появился скорбный блеск.

Чан Гэн ждал, что Гу Юнь сильно рассердится или, возможно, попытается его активно переубедить. Но он никак не ожидал, что он так отреагирует?

Из всех возможных Гу Юнь, подобно тому, как весенний ветер рождает дождь [1], выбрал самую спокойную позицию: я по-прежнему твой ифу и больше всех люблю тебя таким, каким бы ты ни был. Чтобы ни было в твоем сердце, чтобы ты ни сказал, я прощу тебе все. Я не могу потворствовать твоим противоестественным желаниям, но также надеюсь, что однажды ты вернешься на правильный путь.

На теле Чан Гэна было написано «отринь желания» [2], в то время как Гу Юнь был «тверд словно неподвижный камень» [3].

— Все кончено, — с горькой ухмылкой сказал Чан Гэн. — Почему бы мне просто не оставить эгоистичные чувства к этому человеку за пределами дворца?

Чан Гэн догадывался, почему Гу Юнь тогда внезапно осекся. Не потому, что он докучал ему и маршал хотел побыстрее его выпроводить. Нет, дело было в том, что тот явно догадывался, что последует за его словами, поэтому тактично предложил ему прикусить язык. С учетом текущей ситуации в стране лучшим решением было не пытаться сгладить углы, а поднять восстание. С помощью армии захватить власть и сместить правящий режим, что позволило бы объединить государственную власть и армию.

Если появится единая сила, способная в любой момент отправить войска за границу, то законы, касающиеся морских путей и Шелкового пути, управляющий монетным двором сможет легко исправить в лучшую сторону. Тогда Великая Лян сможет как атаковать, так и отступать по желанию, а как только ее авторитет во всем мире вырастет, они смогут наконец отменить запреты, связанные с цзылюцзинем.

Как жаль, что за кажущимся бесстыдством Гу Юня и его готовностью отнимать жизни скрывался честный и благородный человек, способный выстоять против ветра и волн. Он никогда бы не пошел на столь низкий поступок как свержение Императора и захват власти в стране.

Чан Гэн неспешным шагом вошел в свои покои. Раздалось знакомое трепетание птичьих крыльев в воздухе. Чан Гэн протянул руку и поймал потрепанную деревянную птичку. Когда он достал послание, там оказалось письмо от Чэнь Цинсюй, написанное на грубом хлопковом волокне.

Она редко писала столь небрежно и неразборчиво, Чан Гэн с трудом разбирал иероглифы: «Я обнаружила источник яда в теле маршала. Если мне удастся узнать тайный рецепт, можно будет создать противоядие».

Чан Гэн замер на месте.

Однако не успел он обрадоваться полученному благому известию, как прочитал следующее предложение: «Но прошло много лет с тех пор, как его слух и зрение пострадали. Он лечит подобное подобным, и новый яд постепенно накапливается в его организме. Это серьезная, застарелая болезнь, и ее будет трудно излечить. Ваше Высочество, пожалуйста, крепитесь».

Следом шла новая строчка, почерк в ней еще сильнее напоминал иероглифы, записанные ребёнком на старом хлопковом лоскутке: «Подозреваю, что это тайна богини варваров, неизвестная чужакам. Поскольку последняя богиня в качестве жеста мира вошла во дворец, непросто разыскать сведения о ней за границей. Если можешь, попробуй поискать в запретном дворце».

Чан Гэн еще раз перечитал письмо от начала до конца, затем свернул его и тщательно сжег. На сердце было неспокойно.

Многие поколения Аньдинхоу сражались на поле битвы. Их вклад в дела страны был непомерно велик, даже поместье было пожаловано Аньдинхоу особым указом Императора. Изгибы роскошной золотой крыши императорского дворца в серебристом лунном свете отливали золотом и яшмой, и были видны даже из маленького внутреннего дворика поместья. Дворец вольно и невольно приковывал к себе взгляд. От одного взгляда в ту сторону в глазах Чан Гэна сверкнули ветер и гром.

Вспышка эта длилась всего мгновение и вскоре прошла, никем не замеченная.

Гу Юнь последовал его совету и рано утром действительно направил во дворец письмо с извинениями.

Он разумно начал с того, что переосмыслил свой поступок и со всей искренностью покаялся, затем, ссылаясь на беспокоившую его старую рану, выразил опасение, что не справится со своим долгом, поэтому просит Императора не возвращать его маршальскую печать.

Провинившиеся подданные часто ссылались на недуги, но в устах Аньдинхоу это не звучало отговоркой. Маршал использовал собственный стиль каллиграфии Кай [4], имевший определенную репутацию среди простого народа, для того, чтобы изложить подробную информацию о передаче военных дел. Завершала письмо совершенно нелепая просьба разрешить ему отбывать домашний арест вместо поместья на окраине столицы.

За красиво сложенными словами между строк явно читалось: «Я уже подумал над своим поведением, отпустите меня поразвлечься».

Письмо было написано в типичной для Аньдинхоу манере — честной и немного наглой. Поэтому не оставалось никаких сомнений, что он составил его лично, а не поручил кому-то писать от его имени.

Целый день Император Лунань тянул с ответом, не отклоняя, но и не одобряя его просьбу. На следующий день в знак своей милости он послал в поместье Аньдинхоу в подарок множество ценных лекарственных растений и отменил домашний арест, что можно было расценивать как одобрение его прошения. Из уважения к Гу Юню Его Величество не стал сразу же искать ему замену, таким образом маршальская печать осталась на время без владельца. Император заверил своего подданного, что как только Аньдинхоу поправится и вернется во дворец, то ему будет возвращена маршальская печать.

После полудня Ли Фэн где-то раздобыл книгу, которую читал в юности, и оттуда выпал исписанный листок с каллиграфией. Если сравнивать с письмом, лежавшим на его столе, то по некоторым штрихам и недостаточному нажиму становилось заметно, что писал его более наивный молодой человек, тем не менее обладающий силой нажима,, которую можно было заметить в изгибах каждого символа. Уже тогда можно было увидеть в том почерке сильный и твердый характер.

Ли Фэн пристально рассматривал листок, а затем с легким изумлением спросил Чжу-кopотенькие-ножки:

— Знаешь, кто это написал?

Чжу-кopотенькие-ножки прикинулся дурачком и, сделав вид, что не знает, о чем идет речь, ответил ему:

— Это... Ваш старый слуга ничего не смыслит в искусстве письма, но раз Ваше Величество сохранили эту каллиграфию, значит, она принадлежит кисти известного мастера?

— Твои речи такие складные... Но эта каллиграфия действительно принадлежит кисти известного мастера — дяди Шилю.

Ли Фэн осторожно положил листок на стол, разгладив его при помощи пресс-папье. Казалось, он погрузился в воспоминания, а его взгляд видел события далекого прошлого:

— В юности мы неохотно занимались каллиграфией и получили за это выговор от нашего сиятельного отца. Когда дядя узнал об этом, то потратил всю ночь, чтобы подготовить для нас прописи...

Тогда зрение Гу Юня уже оставляло желать лучшего, а по ночам еще сильнее ухудшалось. Он ничего не видел без люли цзин. К утру после целой ночи усердной работы его глаза покраснели, как у кролика, показывая, насколько ответственно он подошел к своей задаче.

Ли Фэн продолжил рассказ о былых днях, в голосе его прорезалась ностальгия:

— В детстве дядя был крайне замкнутым и не любил общаться с людьми. Какой разительный контраст с тем, кем он потом стал. Кстати, а где он сейчас?

Евнух ответил:

— Я слышал, что он отдыхает на горячих источниках на севере столицы.

Ли Фэн не сдержал смешок:

— И правда отправился поразвлечься? Хотя неважно... Во дворец недавно доставили тюки чая "Весна в Цзяннани" [5]. Распорядись послать и ему немного. Когда он вернется, передай ему наше повеление создать каллиграфию для нашего северного загородного дворца.

Чжу-кopотенькие-ножки не нужно было повторять дважды.