Затем бои над Белоруссией, над Варшавой... Бои жаркие, кровопролитные. Весной сорок пятого года — даешь Берлин! Не такими уже нахальными были тогда фашистские летчики. Но бились все же остервенело. Сами врезались в землю и наших за собой иногда уводили. Вот и в этой братской могиле лежат два боевых товарища Крапивина, два друга, они погибли за несколько дней до конца войны.

...Над площадью Нации протрубили фанфары, начинался митинг. Иван Иванович Крапивин подошел поближе к трибуне. Рядом с ним встали Прохор Новиков, Егор Кленов, Данила Бантик, Петр Устоев. Прохор много раз бывал в Рязани на первомайских и октябрьских демонстрациях, но такой еще не видел.

Митинг открыл бургомистр города, потом выступили рабочие-металлисты, представители молодежи... Выступил и Крапивин.

Но вот на трибуну поднялась худощавая женщина с красной повязкой на рукаве. Народ, возбужденный речью Крапивина, не слышал ее фамилии, хотя бургомистр объявил очень громко. Женщина стояла возле микрофона и ждала, когда люди стихнут. Ее небольшая фигурка едва возвышалась над трибуной, лицо сосредоточенно, строго.

— Никак, мама, — сказала Бригитта. — Неужели будет выступать?

— Почему бы и нет, — ответил Пауль Роте и, стараясь утихомирить толпу, что есть духу крикнул: — Дайте же сказать человеку!

— Ну вот, — тихо начала Эрна Пунке, — и угомонились...

— Смелее, Эрна, смелее, — подбадривали ее друзья.

И Пунке, переведя дыхание, продолжала:

— Я очень хорошо помню ту ночь. Очень хорошо помню. Одни в ту ночь принесли нам большое горе, другие — счастье, свет. Американские летчики дома рушили, а русские солдаты хлеб-соль давали, смерть от детишек отгоняли...

Крапивин слушал фрау Пунке, а мысли его были далеко-далеко, в родной Мордовии. Там, в большом русском селе на берегу речушки Инсар, живут его мать и сестра. Перед глазами Ивана — бревенчатый дом с резными наличниками, с крыльцом в проулок. Две знакомые с детства ивы под окнами одеты в серебристый иней, широкая, просторная пойма — снежная равнина. В жарко натопленной избе сидит мать, а рядом с ней он, Иван, приехавший в отпуск после долгой разлуки. Поседевшая раньше времени, с глубокими морщинками на лбу, но молодыми глазами, мать тихо рассказывает ему об отце. Шел четвертый год войны, когда мать получила конверт с треугольным штампом на уголке. Вскрыла, развернула бумагу — и словно по голове чем-то ударили. В письме сообщалось, что ее муж, отец Ивана, погиб смертью храбрых. Помнит Иван, как мать, окаменевшая, сидела несколько минут, смотрела невидящими глазами куда-то в угол, а потом разрыдалась так, что все ее тело билось, как в лихорадке. Она прижимала к своей груди голову Ивана, причитала: «Не дожил, дорогой наш, не дожил, родной, не дожил, любимый... Хоть бы посмотрел на тебя, какой ты стал...»

До слуха Ивана доносился спокойный, ровный женский голос. Это говорила Пунке.

— Помню, русский солдат снял автомат, сел рядом с нами, погладил ладонью головку моей дочки Бригитты: «И у меня дома дочка Наташка, — говорит. — Ух, огонь девка! Ни одному мальчишке не уступит. А еще парень у меня есть. На самолете летает. Я отвоююсь, поеду домой, за трактор сяду — и айда бороздить поля. Больно уже по работе истосковались руки-то, фрау... Недолго осталось ждать конца войны. Слышите, наши уже в Берлине! Эх, и хорошо же заживете вы, фрау, с дочкой своей!»

Солдат хотел было вскинуть автомат за спину, но вдруг остановился. Он заметил на чердаке дома фашистов. «Ложись!» — крикнул и мигом свалил нас с Бригиттой на землю. Раздались автоматные очереди. Пули просвистели над нашей головой, врезались в ствол яблони.

Началась перестрелка. А когда кончился бой, мы увидели: рядом с нами, широко раскинув руки, лежал усатый русский солдат...

А мысли Ивана снова витали в родном доме. «Эх, мама, мама, — думал он. — Может быть, ты и сейчас вспоминаешь об отце. Какой он был хороший, говорила ты. Добрый, ласковый. Когда приезжал с базара, обязательно привозил мне калач, а как-то тебе подарил кумачовый платок. На рождество всегда елку ладил. Выбирал в лесу лучшую. Стройную, пушистую. Сам игрушки мастерил, сам наряжал. А потом Дедом Морозом становился, песни пел, нас танцевать заставлял. Подарками одаривал. Верю, мой отец был храбрым солдатом. А как же иначе? Раз до Варшавы дошел, с умом воевал и перед врагом не трусил...»

— Я так и обомлела, увидев солдата, — слушал Иван фрау Пунке. — Взяли его на носилки, а потом вместе с другими похоронили в братской могиле...

«Мама, дорогая мама, — думал Иван. — Сколько ты перенесла в те годы страшного, тяжелого! С утра до ночи работала: пахала, сеяла, убирала... На женщинах держался весь колхоз. Что могли делать старики и инвалиды? А жила впроголодь. Мирилась. Ждала кормильца. Не дождалась. Тоже, наверное, похоронили в братской могиле...»

— Вот я и хожу каждую субботу на его могилу, — продолжала Пунке. — Он похоронен в парке, хороший, добрый русский солдат...

— Не верьте ей! — крикнул кто-то в толпе. — У нее муж был фашистом. — Кричавший мигом скрылся.

Эрна на минуту оторопела. Схватившись за край трибуны, она еле устояла на ногах.

— Спокойно, Эрна, спокойно, — поддержал ее Гуго Браун. — Говорите, говорите смелее!

— Я отвечу на эти слова, — собралась с мыслями Эрна. — Отвечу раз и навсегда. Мой муж никогда не был фашистом, но он воевал против русских, обманутый фашистами. И он сгинул где-то в русских лесах. А русский солдат Прошка Новиков принес нам свет и свободу. Прошка Новиков!..

— Что она сказала, я не ослышался? — спросил Прохор. — Прошка Новиков?

— Да, так она сказала, товарищ лейтенант, — подтвердил Кленов.

Побледнел лицом Новиков. И вырвалось:

— Неужели отец?..

Солдаты посмотрели на него с пониманием. А Кленов повторил:

— Она сказала — Прошка Новиков.

— Да, отец... погиб где-то здесь... — тихо произнес Прохор, — в последние дни войны.

К Новикову подошел Крапивин:

— Вы слышали, Прохор?

— Слышал, товарищ подполковник... — Его глаза, вдруг покрасневшие, встретились с глазами командира. Крапивин легонько притянул Новикова к себе.

— Будь мужчиной, Прохор Прохорович, мужайся. Слушай, каким добрым человеком был твой отец, настоящий герой.

— Я знал, что он погиб где-то здесь. Я теперь найду его. — Прохор посмотрел на Крапивина и, еще минуту постояв, отошел в сторону, чтобы не расплакаться. Прохор не слышал, как закончился митинг, не заметил, как колонны двинулись по шумной центральной магистрали города.

Прямо с площади Эрна Пунке пошла домой. Трамваи стояли, и ей пришлось идти пешком почти через весь город. Эрна шла по тихим, безлюдным улицам вокруг озера. Воздух был напоен ароматом молодой сочной зелени: цветущих каштанов, ивы и белой акации. В глубине озера отражались двухэтажные чистенькие острокрышие домики.

На душе Эрны было неспокойно. Ее мучил вопрос: «Неужели он? Не может быть. Нет-нет, этого не может быть. Мне просто показалось. Крикнул какой-то человек в синем берете... Крикнул и спрятался, как самый жалкий трус...»

Эрна села на скамейку, чтобы немного отдохнуть. Ей не хотелось спешить домой: ведь там ее никто не ждал. Единственное утешение — дочь Бригитта — пошла, наверное, с демонстрантами и теперь вернется поздно.

В голове Пунке пронеслись картины только что состоявшегося митинга. Эрна вспомнила, как страстно говорили рабочие, русский подполковник. Эрна представила, как и она впервые в жизни держала речь перед такой многотысячной толпой.

Очнувшись от воспоминаний, Эрна подняла голову. Взглянула на часы — половина девятого. От озера тянул ветерок, и холод неприятно заползал за ворот кофточки. Эрна накинула на плечи шарфик, туго стянула его концы на груди. «А ведь у него тоже есть синий берет, — думала Эрна. — Носит только по праздникам. Бережет».

По озеру плыла одинокая лодка. Она с разгона ткнулась носом в илистый, поросший тростником берег недалеко от гасштета-поплавка. Мужчина и женщина, одетые в белые спортивные костюмы, привязав лодку к дереву, вошли в гасштет.

«Счастливые, — решила Эрна. — Сколько их таких на свете! Но еще больше, пожалуй, одиночек, как я. Всего лишь сорок лет... А в одиночестве больше десяти... Ждала Тотлева, думала, вернется, хотя сообщили, что погиб на русском фронте. Соврал этот провокатор. Тотлев никогда не был фашистом... Нет больше никакой надежды ждать. Открыла сердце другому — Коке. Бригитта его не любит. Говорит, что он какой-то ненастоящий. Кто знает? Обходительный, по хозяйству помогает. Только выпивает частенько... Бригитта просит оставить его, не пускать в дом. Ревнует дочка... Но знает ли она, как в сорок лет страшно быть одинокой, не обласканной, не обогретой дыханием близкого человека? Эх, Бригитта, Бригитта! Ничего ты не понимаешь, родная, и еще долго, наверное, не поймешь».

На башне, что серым пятном виднелась на противоположном берегу озера, часы пробили девять. «Пора домой», — вздохнула Эрна и поднялась со скамейки. Тихо пошла по улице. Проходя мимо гасштета, вдруг почувствовала, как сосет под ложечкой. Пунке вспомнила, что целый день почти ничего не ела. Решила зайти в гасштет. «Удобно ли одной? — остановилась возле двери. — Еще подумают невесть что. А, будь что будет — дома ничего нет». — И Эрна открыла дверь.

В глаза ударил яркий свет. Эрна от неожиданности прищурилась. На небольшом возвышении увидела музыкантов — четыре трубача и аккордеонист играли модное танго «Голубые глаза». Несколько пар, в том числе мужчина и женщина в белых спортивных костюмах, танцевали.

Эрна прошла вперед, выбрала свободный столик. Она окинула зал быстрым взглядом и заметила в дальнем углу Коку. Запрокинув голову, он большими глотками пил пенистое янтарное пиво. Его левая рука лежала на краю столика, в ладони был зажат берет. Эрна пересела за соседний столик, нарочито громко подозвала официанта. Услышав знакомый голос, Кока поставил кружку, взглянул помутневшими от хмеля глазами на Эрну. Эрна посмотрела на Коку. Взгляды их встретились. Кока быстро сунул берет в карман, встал из-за стола, подошел к Эрне.