— Я горжусь тобой, мой мальчик. О, я не сомневаюсь, что некоторые из твоих доводов по-прежнему ошибочны, но у меня такое чувство, что в глубине души ты действительно хочешь ей помочь. Хорошо, я постараюсь найти для неё какое-то занятие. Однако позволь мне повторить: не позволяй ей влюбиться в тебя. Я не знаю её прошлого, но не сомневаюсь, — она уже достаточно настрадалась. Джейн не заслуживает того, чтобы ей разбили сердце.

Я бросаю на Дит раздражённый взгляд.

— Меня не волнуют фильмы, которые она режиссирует. Я хочу докопаться до сути, заставить засранца заплатить, доказать твоему милому бывшему мужу, что он не единственный принц в гильдии, и устроить Эмери с его манией величия тяжёлые времена. Любые побочные эффекты меня не волнуют.

— А какую роль в этом уравнении играет Лилиан?

— Никакой.

— Уверен?

— Лилиан не имеет к этому никакого отношения. Она имеет отношение только ко мне.

На лице Дит появляется обычное выражение «я не согласна, но изо всех сил стараюсь не начинать войну, потому что я современная мать, которая не вмешивается». Она морщит нос, поджимает губы и изображает искусственную улыбку.

— Не буду спрашивать, что ты имеешь в виду, — наконец произносит она, — потому что боюсь ответа. Как я думаю, ты уже знаешь. А теперь также знаешь, что я думаю об этой маленькой грустной девочке.

Инстинктивно я поворачиваюсь к Джейн. Она неподвижно стоит перед картиной, которую я увидеть не могу. Сжав кулаки, Джейн словно загипнотизирована. Ведомый тем же инстинктом и из любопытства я подхожу к ней ближе, и не могу ни задаться вопросом, не является ли судьба чем-то вроде злого лучника, который пускает стрелы, предназначенные поразить самое больное место.

Картина — современная и значительно более мрачная версия «Урока танцев» Дега. Танцоры на картине расположены так же, как и в оригинальной работе, хотя они одеты в костюмы для джазового танца. У них более бунтарские позы и взгляды. Одна курит, другая с гримасой жуёт жвачку, третья с хулиганским взглядом. Танцовщица на переднем плане, та, что стоит спиной и на оригинальной картине одета в длинную белую пачку и огромный зелёный бант на талии, здесь обнажена.

Голая, лысая и худющая, как человек, выживший в концлагере или борющийся со смертельной болезнью. Из острых лопаток торчат кровавые обрубки двух обрезанных крыльев, одно короче другого. У ног балерины лежит ковёр из растрёпанных перьев, окрашенных в красный цвет.

Джейн дрожит. Должен ли я что-то сказать? Сделать жест? Только я понимаю, как сильно ранит Джейн этот образ, который, кажется, пришёл прямо из ада, посланный сюда проклятой душой её матери.

Бля, я должен перестать позволять состраданию преобладать над равнодушием. Это не я. Этот тип джентльмена, который вот-вот скажет что-то ободряющее, — неправильный инопланетянин. Не могу отрицать, в Джейн есть что-то такое, что вызывает желание утешить, но ей придётся найти другого утешителя. Я хотел узнать её прошлое, потому что мне это необходимо, но я не намерен идти дальше этой неожиданной поблажки. Кроме того, если продолжу быть любезным, я серьёзно рискую вызвать побочные эффекты, о которых говорила Дит. Меньше всего хочу, чтобы у девчонки возникали обо мне странные мысли. Это очевидно, я привлекаю её. Я не слепой и не идиот, а она не так хорошо умеет маскироваться, как ей кажется, но я верю, что это скоро пройдёт.

Я не прекрасный принц.

Я почти стал им в молодости. Но чувствительность заразила меня однажды, и больше никогда.

Я не могу внезапно превратиться в ангела-хранителя только потому, что у неё такие выразительные глаза и, кажется, она носит с собой крест, куда бы ни пошла. Я не могу беспокоиться за неё и называть себя чёртовым ублюдком за то, что неосознанно подвёл её к этой картине, где она посмотрела на себя с мёртвыми крыльями.

Делаю вид, что подошёл к ней из более практических соображений, чем реальные, и не заметил сюжета картины.

— Моя мать готова нанять вас. Поговорите немного с ней, чтобы понять, как и в какой роли вас использовать. Как и договаривались, я рассказал ей самый минимум, ничего конфиденциального о ваших секретах. Джейн, на этом я прощаюсь. Как только свяжусь с помощником окружного прокурора, я дам вам знать наши дальнейшие действия. Полагаю, домой вы можете вернуться одна. Я не собираюсь возвращаться на Манхэттен, проведу выходные в Хэмптоне.

Я не даю ей возможности добавить комментарий, даже поблагодарить, полагая, что, как бы она ни была шокирована, ей удастся произнести хотя бы слово, поэтому поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Знаете, я бы никогда не сказала, — говорит она, и её голос касается моей спины.

Я оборачиваюсь, озадаченный.

— Что? — спрашиваю, раздражаясь, потому что должен был похерить то, что она никогда бы не сказала, и притвориться, что я её не слышал.

Джейн улыбается мне, но это улыбка, запятнанная тайными слезами, которых нет, чёрт возьми: их там нет, но я, кажется, всё равно их вижу.

— Что вы парень из Хэмптона, — добавляет она.

Мне хочется спросить, что она имеет в виду, но я запираю своё любопытство в коре отстранённости. Наплевать, что она обо мне думает. Поэтому я пожимаю плечами и, прежде чем уйти, бесцветным тоном комментирую:

— Вы слишком много думаете, Джейн. Успокойтесь, отдохните и не стройте обо мне никаких догадок. Вы серьёзно рискуете ошибиться, помяните моё слово.

***

Джейн не ошиблась, хотя я не знаю, как она это поняла.

В том, что я не парень из Хэмптона. Хочу сказать, по крайней мере, не в том смысле, в каком этот модный полуостров обычно воспринимается публикой. Место для богатых тунеядцев, владельцев вилл, которые большую часть времени необитаемы, за исключением выходных с июня по сентябрь, когда обязательно найдёшь себе подобных в тех же местах. Я богат, но я не тунеядец. Я из кожи вон лезу зарабатывая. И мне не нравится бывать на восточной окраине Лонг-Айленда, когда все остальные находятся там, сгрудившись, как нелепые павлины.

В этом сезоне, особенно из-за дождливой погоды последних дней, толпа покидает сцену.

Вилла, которой я владею, — это большой дом в колониальном стиле, расположенный недалеко от Саг-Харбора. Перед домом находится частный пляж, пятьсот метров в окружении забора.

Там, вдали от сумасшедшей толпы, я занимаюсь хобби, которое расслабляет меня и заставляет забыть мир. Я восстанавливаю старое судно. Я купил двухмачтовый парусник в аварийном состоянии и развлекаюсь тем, что восстанавливаю его самостоятельно.

Отец назвал меня сумасшедшим, когда узнал об этом: он бы больше ценил меня, купи я моторную лодку, на которой ходил бы как цирковой клоун, организовывая вечеринки, где заводил бы связи, повышающие мою власть. Я избегал указывать ему на то, что, каким бы необщительным я не был, он рискует лишиться власти, если покажу миру свою истинную сущность. Отчасти это уже произошло, учитывая то, что случилось в фирме. Я не артист и не милый сукин сын. Вернее, я сукин сын, без сомнения, но далеко не милый.

Я странный персонаж, такой вот я.

Я богат, но ни пиявка. Я унаследовал преимущество, но никогда не почивал на лаврах. Мне дали трон, я сел на него, но не оброс на нём плесенью.

Я люблю покупать красивые вещи, но не люблю делиться ими с другими. Я не люблю, когда на палубе яхты снуёт кучка придурков.

Сам ремонтирую парусник, и на палубе я был, есть и буду один.

Я работаю над судном почти год, и нелегко продолжать, когда у тебя есть только выходные, чтобы выпустить пар, после восьмидесяти часов, проведённых за изучением контрактов, обсуждением пунктов, проведением телеконференций со всем миром и непрерывной учёбой, чтобы идти в ногу с постоянно меняющимися правилами и постановлениями.

Я сильно отстал, но это меня не обескураживает: в каком-то смысле удовольствие от работы по восстановлению больше, чем удовольствие, когда представляю себя под парусом.

В течение недели дом приводит в порядок местная жительница. Я встречаю её сразу, как только выхожу из машины. Она сажает цветы по бокам каждого французского окна. Если бы зависело от меня, везде был бы только песок. Она создала сад, настоящий английский газон, который противостоит (не знаю как), чрезмерной солёности. Анне Фергюсон (так зовут женщину), около пятидесяти лет, и она клянётся, что она ведьма. Настоящая ведьма, из тех, что создают целебные снадобья, толкуют значение кофейной гущи, клянутся, что могут расшифровать голос ветра и разговаривают с кошками.

Я не верю во всю эту чушь, хотя и не сомневаюсь, — Анна разговаривает и с мухами, но мне достаточно того, что она честна, делает дом пригодным для жилья и в ожидании моего приезда наполняет холодильник.

При виде меня её глаза оживляются. Не знаю почему, но я ей нравлюсь. С тех пор как стал владельцем дома, а это почти восемь лет, она тысячу раз пыталась накормить меня жемчужинами колдовской мудрости, но я всегда сдерживал её пыл. Однако она не сдаётся и часто повторяет мне, что я слишком много работаю, что я красивый молодой человек, но у меня усталый вид старика, мне следует больше бывать на свежем воздухе и что я должен хоть раз решиться взять с собой красивую девушку.

На самом деле, я никогда никого сюда не приводил. Мои интрижки на одну ночь остаются на Манхэттене. Даже мои короткие отношения никогда не выходили за пределы города. Здесь есть только я, моя лодка, атлантический океан и, в лучшем случае, Анна Фергюсон и её болтовня.

Она перечисляет все блюда, которые приготовила для меня в количестве, способном накормить целую армию, а затем заявляет:

— И всё же я была уверен, что на этот раз вы приедете не один. Я приготовила двойные порции всего. У меня был вещий сон, что...

— Анна, вы знаете, что я думаю об этом. Если вы закончили, я не против побыть один.