Глава 3

Арон

Сомнений нет, отец родился с единственной целью — доставать меня. Как только он узнал, что эта девушка, Джейн Фейри, решила отказаться от иска и уехала, сразу обрушил на меня такую лавину обвинений, что будь я менее толстокожим, мог задохнуться от чувства вины.

По его мнению, я ошибся.

Я напугал её.

Они не должны были оставлять нас наедине.

Определенно, я сделал это намеренно.

Может, я боюсь встретиться с Эмери Андерсоном?

С тем, как выгляжу, у меня имелась тысяча способов удержать её!

Всё, что от меня требовалось — посмотреть на неё так, будто она мне не противна, притвориться в человеческой причастности к её делу, пообещать, что она добьётся справедливости. И Джейн Фейри с закрытыми глазами доверила бы мне свою судьбу.

Вместо этого, я с самого начала дал ей понять, что она ужасна, и отпугнул.

К тому же я не смотрел дальновидно. Этот иск мог разорить Андерсонов. Их фирма — наш главный конкурент, а если бы нам удалось довести дело до суда, на нас бы обратили внимание. Мы бы предстали в образе хороших парней, защитников бедной девушки, которую несправедливо обидели. Андерсоны выглядели бы семьёй извращенцев.

Не знаю почему, но я не сказал этому придурку, что девушка что-то скрывает. Такое, что будь оно обнаружено, возможно, сделало бы менее очевидными как нашу победу, так и поражение Андерсонов. Возможно, Джейн уже участвовала в подобном деле? Уже пыталась одурачить папенькиного сынка ложным обвинением в изнасиловании? Или это что-то другое?

Честно говоря, я сомневаюсь, что она мне солгала. Когда Джейн подумала, что я хочу её ударить, у неё проявилась инстинктивная реакция человека, пережившего насилие. Реальное, конкретное, постоянное насилие, которое приучает бояться любого, кто приближается с минимумом ярости. Она бросила на меня испуганный взгляд, отпрянула назад, скрестила руки перед лицом, а затем опустила веки с видом отчаянной покорности, ожидая, что я сделаю что-то ужасное, от чего она не сможет защититься. Одна мысль о том, что Джейн ожидала этого от меня, да и от любого другого, вызывала у меня приступ тошноты. И я почувствовал себя мудаком за то, что сомневался, и за то, что ненавидел её только потому, что ненавижу отца и деда, а она — просто козёл отпущения.

Уверен, Джеймс Андерсон на самом деле сделал с ней то, о чём она призналась мне шёпотом. Но ещё я уверен, что Джейн Фейри хранит секреты, раскрытие которых может сделать девушку менее невинной, чем кажется.

Потому как глядя на неё видишь действительно невинный образ. Я не знаю, сколько ей лет, определённо чуть больше двадцати. Она тонкая и хрупкая, как стеклянная статуэтка. Самое абсурдное, что без этого шрама на правой щеке она была бы даже красивой. Большие тёмные глаза, пухлые губы и красивая шея.

Не знаю, почему я обратил внимание на её шею, как не понимаю, почему заметил и другие детали. Мне следовало остановиться только на уродующем её шраме. Но я обращаю внимание на всё. Всегда ищу подвох в сноске, создаю примечания, чтобы обойти правила, а красота её глаз, губ и шеи подействовала на меня как малозаметная оговорка об освобождении, вставленная в контракт висельника.

Отец убеждён: теперь Джейн обратится к другому адвокату, и это выводит его из себя. Я же уверен, — она ни к кому не обратится. Девушка поняла, что независимо от того, дойдёт ли дело до суда или закончится во внесудебном порядке, её таинственное прошлое всплывёт наружу. Чего она не хочет. Джейн хочет спрятать и похоронить, что бы это ни было.

Пусть делает, что ей заблагорассудится. Не мог же я привязать её к стулу, чтобы она не ушла. А что касается вежливости или даже «небольшого ухаживания» за ней, если воспользоваться отвратительной фразой Корнелла Ричмонда, когда он упрекал меня за то, что позволил Джейн уйти, то я не ухаживаю даже за цыпочками, с которыми трахаюсь, или богатыми клиентами. Невозможно и представить, чтобы я ухаживал за молодой девушкой ради преимущества, которое меня не волнует.

И я совсем не боюсь встретиться лицом к лицу с Эмери Андерсоном. Я только хочу, чтобы он и его семья держались от меня подальше, потому что, если столкнусь с ними снова, возможно, именно мне понадобится адвокат. В прошлом я избил его до полусмерти и чуть не убил, и хочу избежать повторения этого опыта.

***

Следующие два дня я держусь от офиса подальше. Мне не хочется ни поздравлять этого грёбаного француза, ни терпеть обвиняющие взгляды отца. Чем меньше я его вижу, тем лучше.

Свободное время я использую, чтобы пообедать с мамой в Лонг-Айленд-Сити, где она управляет художественной галереей. Не понимаю, как она умудрилась выйти замуж за своего бывшего мужа. У них абсолютно разные характеры, и не такие, что друг друга дополняют. Это был настоящий союз враждующих противоположностей. Они разошлись, когда я был ещё ребёнком; их брак развалился, не продержавшись и семи лет. Меня оставили с отцом, пока мама путешествовала по миру.

В детстве я терпеть её не мог, но не потому, что мама уехала, а потому, что не взяла меня с собой. Теперь я больше не играю роль зануды-сына, который вспоминает старые грехи. Время от времени мы встречаемся. Вместе обедаем. Мама рассказывает о последних организованных выставках и даёт советы по поводу современных работ, которые могу купить. Она знает, что я увлекаюсь абстрактными картинами и скульптурами. Я люблю искусство без чёткой формы, которое не говорит всем одно и то же, которое нельзя понять только одним способом и, конечно, не только глазами.

Встреча назначена в ресторане рядом с её галереей. Маме около пятидесяти, а одевается она так, будто ей двадцать, но причудливо, как художник. У неё голубые глаза, как и у меня, у нас схожие вкусы в еде, но, в отличие от меня, она всё ещё ищет любовь.

Мы здороваемся и садимся за стол. Едим без лишних разговоров, в ресторане под открытым небом, несмотря на то, что сейчас конец октября. Когда мы дошли до десерта, Мередит (Дит для своих друзей и для меня, кто уже много лет не называл свою маму мамой), уставилась на меня и спросила:

— Что Корнелл сделал на этот раз? Когда ты мне звонишь ни с того, ни с сего и приглашаешь на обед в рабочее время, я знаю, что ты хочешь насолить отцу.

— Я не настолько ребячлив, Дит, — заверяю я, хотя и не уверен в этом. — Но то, что он мудак, не вызывает сомнений. Иногда я думаю, что его земная миссия состоит в том, чтобы изо всех сил пытаться сломить меня. А моя задача — не сломаться, даже если он будет давить меня бульдозером.

— Главное, чтобы твоё решение не ломаться основывалось на правильных причинах.

— Это способ сказать мне, что я должен позволить ему сломить меня?

— Нет, милый. Просто иногда я задаюсь вопросом, является ли это стремление работать до изнеможения, производя в три раза больше, чем он когда-либо делал в твоём возрасте, достижением того, чего хочешь ты, или это просто показуха. Ты работаешь как сумасшедший в изматывающем ритме, у тебя даже нет достойной личной жизни...

— У меня прекрасная личная жизнь. Достойная — слово, которое даже не приходит мне в голову.

— Прыгать от одной женщины к другой — не значит иметь прекрасную личную жизнь. Влюбиться — да, почувствовать бабочек в животе — да, заснуть с женщиной, которая тебе нравится на самом деле — да. Или планировать совместное будущее.

— Для женщины, у которой за плечами неудачный брак и художника, рисующего работы, похожие на окровавленные, разорванные тела, ты произносишь речи, слишком похожие на фразы, встречающиеся в некоторых шоколадных конфетах.

Она расхохоталась, ничуть не обидевшись.

— Мои кровавые работы, по сути, представляют собой любовь. Я, несмотря на крах моего брака, не перестала верить в настоящую любовь, ту, без которой не можешь дышать и которая удовлетворяет сексуально больше, чем любая посредственная интрижка.

— Я отказываюсь вступать с тобой в определённые дискуссии, однако знай, — сексуально я очень удовлетворён.

Она смотрит на меня, как на наивного ребёнка, и жалеет с высоты неизвестно каких знаний и опыта совершенной любви.

— Ты думаешь, что это так, потому что никогда не мог провести сравнение между чисто плотскими отношениями, которые оставляют для себя то время, которое находят и часто даже отнимают что-то у тебя, и глубокими отношениями, которые не остаются на поверхности, а потрясают до глубины души.

— Дит, если ты собираешься пожелать мне снова испытать нечто подобное, позволь сказать тебе, чтобы ты отправлялась в ад. На этом фронте я уже побывал. Мне достаточно чисто плотских отношений, и я не желаю эмоций, которые потрясут меня до глубины души.

— Какая чушь! — говорит она со снисходительной улыбкой. — Ты никогда не был влюблён в Лилиан, если имеешь в виду это. Ты думаешь, что любил её, потому что она, несомненно, была прекрасна и вошла в твою жизнь в определённый период, когда ты чувствовал себя очень растерянным и очень одиноким. Это была и моя вина; я точно не намерена прятаться за соломинкой. Теперь, спустя столько лет, ты по-своему сублимировал эти чувства и страдания. Но это была не любовь, а лишь её плохая имитация. Если бы вы жили вместе, вы бы закончили, как твой отец и я. Вы бы поняли, насколько вы разные, но, прежде всего, как каждый из вас сумел выявить худшее в другом. Лилиан капризная, непостоянная и очень хитрая маленькая карьеристка. Ей нравилось держать тебя на грани, тебя и этого придурка Эмери. Слава богу, что ребёнок, которого она ждала, не твой, иначе это разрушило бы твою жизнь. Не появление ребёнка, а Лилиан, с её эгоизмом примадонны.

— Видимо, у тебя с отцом всё-таки есть что-то общее, — заявляю я. — Что ты знаешь о том, что произошло? Как ты смеешь судить о том, что я чувствовал и насколько это было для меня важно?

Несмотря на мой яростный взгляд, Дит не перестаёт смотреть на меня с нежностью.