Я открыл рот, чтобы возразить, но Рей поднял палец, затыкая меня.

— Однако твое личное время — это твое личное время. Ты прав, нет правил, запрещающих тебе навещать заключенного. Так что ты вправе развивать какие угодно отношения в твое личное время. С точки зрения других надзирателей вы пока что друзья. Предлагаю соблюдать осторожность во время визитов. Слухи могут навредить твоему благополучию.

Я разрывался на куски. Отчасти я знал, что он дает мне поблажку, и все могло пойти намного хуже, но это ранило. Это причиняло боль в сердце и в глубине моей души.

— Я понимаю.

— И Энсон?

Я встретился с его ожесточенным взглядом.

— Если я когда-нибудь найду тебя в его секции или услышу об этом, будут дисциплинарные последствия.

— Да, сэр.

Меня отпустили, и я побрел в комнату для персонала, чувствуя, как нутро скручивает узлом. У Бишопа оставалось еще несколько недель до снятия ограничений. С декабря я мог навещать его раз в неделю по два часа. А до тех пор придется соблюдать ограничение — два сокращенных визита в месяц, всего по часу.

Поскольку Рей сказал, что мое время — это мое личное дело, я решил, что ничто не мешает мне чаще писать ему или посылать книги, когда он сможет их получать.

Я стану своего рода «тюремным супругом». Всем прекрасно известно, что некоторые женщины писали заключенным мужчинам и искали контакта с ними, поскольку их завораживала опасная сторона их характера. Они питали нездоровое увлечение или даже влюблялись в этих мужчин.

Вот кем я стал? Хавьер прав?

Вот только я знал, что Бишоп не опасен.

Он невиновен. Я готов был поспорить на свою жизнь.

***

Новые условия оказались не самыми ужасными. Наступил декабрь, с Бишопа сняли ограничения. Мы виделись еженедельно, я каждый раз приносил фотографии, как это раньше делала его бабушка. Мы болтали обо всем и ни о чем. Он чаще улыбался и делился тем, с каким нетерпением он ждал моего визита каждую неделю.

Хавьер докладывал, что в период между нашими визитами Бишопу также лучше. Хавьер был моими глазами внутри. Я не мог находиться в той секции, но он держал меня в курсе.

— Вчера мне написал твой брат. Что бы там ни творилось со страховкой, все решилось. Он организовал, чтобы твою долю денег перечислили на отдельный счет, а не к твоим тюремным активам. Если сделать так, то большую часть заберут. Джален — совладелец счета, и он решит вопрос с банком, чтобы аванс перечислили адвокату. Там оказалась полная сумма. Наверное, мне придется принести тебе бумаги или какое-то одобрение на снятие средств, но я об этом позабочусь.

Бишоп слушал, переваривая детали. Я держал его в курсе происходящего. Когда он возразил против того, чтобы я вносил половину аванса, мы спорили. Как оказалось, мне и не придется. Последние недели я откладывал деньги и набрал неплохую сумму, но теперь ее можно оставить как подушку безопасности.

— Так что будет, когда она получит деньги?

— Тогда она начнет готовить апелляцию. Все будет железобетонно. Она проследит, чтобы ее точно не отклонили.

Он кивнул.

— Ладно.

— Она сказала, что потребуется время. Будь терпелив.

— У меня в принципе нет ничего, кроме времени, босс, — я выгнул бровь, и он улыбнулся, поправившись: — Энсон.

Ему сложно было избавиться от этой привычки. Я поддразнивал его и поправлял, но по правде говоря, не возражал против прозвища. Это была наша фишка. Он не считал меня кем-то высокопоставленным или начальником для него, и это лишь ласковое обращение, прижившееся между нами.

— Как Джален? — спросил он, изучая свои ладони.

— Похоже, он приходит в себя. После смерти близкого о многом надо позаботиться.

— Он один? У него есть девушка или еще кто-то, на кого можно положиться?

Я закусил нижнюю губу, колеблясь.

— Его поддерживают. Было бы здорово, если бы у него была еще и семья.

Бишоп покачал головой, отвергая эту идею так же быстро, как я ее предложил. Каждый раз. Он был настроен непреклонно. Хотелось бы мне знать, почему. Эти два брата как никогда нуждались друг в друге, но оба не соглашались на контакт.

— Ты принес еще фотографии пиццы? — спросил Бишоп.

Я улыбнулся и открыл принесенный пакетик.

— В этот раз без пиццы, но я выходил вечером на пробежку, и весь город сиял рождественскими огнями, так что я сфотографировал это. Подумал, что ты бы хотел увидеть праздничное веселье.

Я показывал ему фотографии Рождества в маленьком городке Оналаска. Фонари, обернутые гирляндами, венки на входных дверях, витрины магазинов с великолепными зимними декорациями. В этом году я решил поставить елку в своем доме, чего никогда не делал, будучи холостым. Я сделал это для Бишопа, чтобы принести ему частицу Рождества и показать, какой может быть жизнь, если он выйдет на свободу.

Его глаза словно остекленели, пока я по одному прикладывал снимки к плексигласовому окну. Он дотрагивался до них, запоминал. Он говорил, что рисовал наброски на стенах, как делал это с фотографиями, которые приносила ему бабушка.

Закончив с дюжиной снимков, я положил их обратно в пакетик и посмотрел на Бишопа через окно. Наш магнетизм был как никогда силен. Тяге сложно было сопротивляться. Но пока нам надо быть осторожными. В комнате не было надзирателей, но они в любой момент могли заглянуть в окошко со стороны Бишопа. Это было уединение, но в то же время нет.

Бишоп положил ладонь на стекло и прошептал в трубку.

— Я хочу дотронуться до тебя. Я скучаю по этой связи.

Не в силах отказать ему, я накрыл его ладонь своей.

— Я тоже.

— Я думаю о тебе каждую ночь, когда закрываю глаза. Я перечитываю твои письма снова и снова. На них остался твой слабый запах. Ты это знал? Я выгляжу нелепо, потому что нюхаю их и закрываю глаза, притворяясь, что ты рядом. Притворяясь, что ты сидишь на постели рядом со мной.

В моем горле встал ком, глаза защипало.

— Ты бы хотел этого? Лежать в одной постели со мной?

— Больше всего на свете.

— Я тоже.

— Могу я кое в чем тебе признаться?

— Ты можешь сказать мне что угодно.

Он наклонился ближе к окну, хотя в нашей ситуации это не имело значения. Его голос оставался низким и тихим.

— Я мечтаю поцеловать тебя. Ощутить твой вкус. Лечь с тобой так, как это бывает между двумя мужчинами.

По моей коже побежали мурашки, я задрожал.

— Я тоже, — прокаркал я. — Все время.

— Если я никогда не выберусь отсюда, я хочу, чтобы ты знал — ты важен для меня. Ты изменил мою жизнь, и ты мне дорог. Очень дорог. У меня никогда не было возможности познать эти вещи, но если и был человек, с которым мне хотелось бы разделить такой опыт, то это ты.

Моя грудь заныла.

— Бишоп, ты выйдешь отсюда. Мы познаем все эти вещи, если тебе этого хочется. Я тоже этого хочу.

— Мы должны надеяться, верно, босс?

— Да. Мы должны надеяться.

***

Надежда оборвалась на неделе перед Рождеством.

Это было двадцатое декабря. На прошлой неделе я забрал у Джалена банковские документы и принес Бишопу на подпись. Джален передаст деньги адвокату до праздников... по крайней мере, так он обещал.

Все наконец-то двигалось вперед. Я был уверен, что дело Бишопа получит то внимание, которого оно заслуживает.

Я поговорил по телефону со своей матерью, которая была не в восторге от моего решения остаться в Техасе на праздники, и тут мой телефон снова зазвонил.

Лежа на кровати в одних лишь боксерах и старой футболке для сна, я хмуро посмотрел на номер Хавьера на экране, гадая, почему он звонит вместо того, чтобы написать сообщение. На этой неделе я работал в ночную смену, а у него была утренняя ротация. Он знал, что я старался отрубиться после пробежки, так что этот звонок посреди утра был странным.

— Что такое? Ты разве не на работе? — спросил я, проверив время на электронных часах у кровати. Было около десяти утра.

— У меня перерыв. Ты где?

— Дома. Что случилось? — интонации его голоса заставили меня занервничать.

— Сядь.

— Я в кровати. Какого черта?

Тишина буквально орала мне в ухо, и я выбрался из-под одеяла, встревожившись. Что-то не так.

— Энсон, я... не знаю, как это сказать.

— Да просто скажи. Какого хера? Ты меня пугаешь.

— Окружной судья подписал его ордер на казнь. Бишопу назначили дату и этим утром перевели в камеру для ожидания казни.

Все мое тело похолодело. Меня вот-вот стошнит. Паника прострелила вены, и все внешние звуки, помимо бешеного биения моего же сердца, исчезли. Я не мог найти слов.

— Энсон?

— Я тут. Этого не может быть. Ты шутишь. Скажи мне, что ты шутишь.

— Хотелось бы. Я подумал, что ты захочешь знать.

Я встал, но мой мир пошел кругом, и мне пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть. Этого не может быть. Только не сейчас, когда мы так близки к получению апелляции.

— Энсон. Дыши.

— Я... мне надо идти.

Хавьер запротестовал на фоне, но я сбросил вызов. Перед глазами все помутилось, в ушах звенело, пока я, спотыкаясь, брел по коридору в ванную. Я снова и снова брызгал холодной водой себе в лицо, пытаясь прогнать облако тревоги, разрастающееся во мне.

Это не сработало.

Я содрогнулся всем телом и ухватился за край шкафчика в ванной, сотрясаясь в конвульсиях. Мои глаза горели, и слезы покатились по щекам прежде, чем я успел их сдержать.

— Бл*ть. Этого не может быть. Это снова дурной сон. Это неправда. Проснись, — я зажмурился как можно крепче и изо всех сил постарался вытянуть себя из этого кошмара. — Проснись. Проснись. Проснись! — я шарахнул кулаком по шкафчику, и руку прострелило болью.

Это не дурной сон. Это правда происходило. Уже слишком поздно.

Я вылетел из ванной и едва не упал, взбегая по лестнице по две ступеньки за раз. Я не знал, что делать, но мне нужно было пошевеливаться. Я должен был подумать, но не мог. В моей голове царила каша, и дурные предчувствия из-за ситуации с Бишопом, которую я разгребал все эти месяцы, ошеломляли меня.

Я рухнул на кухонный пол и стиснул свою грудь.

«Думай».

Я вытащил телефон из кармана и дрожащими пальцами нашел номер Джалена. Нажав на «Вызов», я поднес телефон к уху и закрыл глаза, втягивая воздух и выдыхая его обратно в размеренном темпе, пока дожидался его ответа.