Ярко-красная, со сладковатым запахом сырого мяса, так легко разорванная в клочья.

Разве может он быть не живым человеком?! Как это может быть?!

Оцепеневший Хуайцзуй все так же стоял на прежнем месте. На его лице застыло по-звериному безжалостное и жестокое выражение, но тусклый свет сознания, что прятался в глубине его глаз, задрожал от ужаса, изумления и недоумения…

Неужели он в самом деле желал именно этого?

В это мгновение картинка в свитке вдруг закачалась и стала нечеткой. Из-за противоречивых эмоций и хаотичных мыслей Хуайцзуя воспоминание утратило четкость, и перед глазами Мо Жаня один за другим начали появляться смазанные образы. Из лужи свежей крови хлынули старые воспоминания, каждое из которых было наполнено нежностью и искренностью.

Мо Жань увидел, как одиннадцатилетний Чу Ваньнин пришел на озеро Цзиньчэн и получил Тяньвэнь. Он уже собирался уходить, когда из воды вынырнул гуцинь с хвостом в виде цветущих ветвей яблони. В тот момент, когда он всплыл на поверхность, тело Чу Ваньнина окутало яркое сияние, словно он и этот божественный инструмент были единым целым и идеально дополняли друг друга. В изумлении и недоумении Чу Ваньнин дотронулся до струны гуциня:

— Что происходит?

Хуайцзуй сразу сообразил, что этот гуцинь сделан из того же священного дерева Яньди-шэньму, поэтому из-за единого происхождения они с Чу Ваньнином могли почувствовать друг друга. Его лицо выглядело очень взволнованным, не слишком приятно удивленным, но все же достаточно воодушевленным:

— Должно быть, это непревзойденное божественное оружие предначертано тебе самой судьбой.

— Предначертанное судьбой божественное оружие?

Хуайцзуй еще не отошел от удивления и, смущенно отведя взгляд, ответил:

— Верно. Некоторые люди появляются на свет с врожденным уникальным талантом, с рождения имея глубокую таинственную связь с непревзойденным оружием.

— У меня уникальный врожденный талант? — рассмеялся Чу Ваньнин.

— … — Хуайцзуй уклонился от ответа, лишь провел рукой по деревянному корпусу Цзюгэ и со вздохом сказал, — этот гуцинь и ты предназначены друг другу. Пожалуй, ты можешь вызвать его даже без духовного ядра… он связан с тобой кровью.

Сцена изменилась. Теперь Мо Жань увидел двух людей, идущих по пригороду Линьаня. Хуайцзуй следовал за маленьким Чу Ваньнином, то и дело умоляя его идти помедленнее.

Он увидел поднимающийся вверх от цветочных пирожных хуагао горячий пар, а за ним бесхитростно улыбающееся личико Чу Ваньнина.

Потом перед его глазами появилась комната на постоялом дворе, где Чу Ваньнин незаметно обмахивал медитирующего Хуайцзуя маленьким веером из пальмовых листьев, помогая тому охладиться.

Он увидел, как Чу Ваньнин в первый раз ест приготовленный на пару корень лотоса с клейким рисом. Вымазав весь рот в медово-сладком соусе, он со смехом повернулся к Хуайцзую.

Под конец в этой иллюзии появилась сцена одного из прекраснейших летних вечеров. Это был берег пруда с бирюзово-изумрудными листьями и цветами лотоса в полном цвету до самого горизонта, над которыми грациозно скользили красные стрекозы.

Подражая Хуайцзую, пятилетний улыбающийся Чу Ваньнин сидел, скрестив ноги в позе для медитации. Пара черных как смоль блестящих глаз с теплотой и нежностью смотрела на наставника:

— Учитель, ну пожалуйста, давай поиграем еще, сыграем всего разочек.

— Больше никаких игр, твоему отцу-наставнику нужно идти в трапезную, чтобы прочесть сутры за упокой старого друга, отошедшего в мир иной, — ответил Хуайцзуй.

— Сыграем один раз и пойдем. Всего один последний раз. Правда последний.

Не дожидаясь, пока монах ответит, малыш закатал рукава своего серо-голубого монашеского одеяния маленького послушника. Цветы лотоса покачивались на поверхности воды. Он протянул свою маленькую ручку и с огромным воодушевлением коснулся руки не обращающего на него внимания Хуайцзуя. Его чистый и звонкий детский голос был таким же нежным, свежим и сладким, как корень лотоса:

— Ты отвечай раз, я отвечаю раз: что расцветает в воде? Лотос расцветает, расцветает в воде. Ты отвечай два, я отвечаю два: что расцветает гроздью? Вяз расцветает, расцветает гроздью[240.4].

Глядя на его улыбающееся лицо, Хуайцзую ничего не оставалось, кроме как, покачав головой, рассмеяться и начать хлопать в ладоши, играя в глупую детскую игру.

— Ты отвечай девять, я отвечаю девять: что, расцветая, следует за ветром? Одуванчик расцветая, расцветая следует за ветром. Ты отвечай десять, я отвечаю десять: что расцветает без листвы? Химонант[240.5] расцветает, расцветает без листвы.

Кровью окрашены одежды, пропитался ею алый лотос.

Во дворе храма Хуайцзуй закрыл глаза.

Да, это… кусок обструганного дерева.

Но чистый смех из прошлого все еще звучал у него в ушах.

Да, это человек без души.

— Что расцветает в воде? Ха-ха-ха, Учитель такой глупый, лотос расцветает в воде!

Да, это пустая оболочка, плоть, которую он хотел принести в жертву Чу Сюню. Дерево искупления, на поиски которого он потратил сто лет! Это не настоящий живой человек! У него нет души!

— Учитель, я разделю пирожное пополам. Большая половина для Учителя, меньшая половина мне.

Слезы потекли по лицу Хуайцзуя.

Охваченный ужасом, он содрогнулся и тут же бросился к своему мальчику, который уже вонзил в сердце нож, и чье духовное ядро уже начало трескаться.

Опустившись на колени, он обнял Чу Ваньнина и взревел от боли. Он кричал до тех пор, пока его голос не охрип и силы не иссякли. Так же как и Мо Жань, который, в отличие от него, только и смог, что пройти сквозь иллюзорное тело. Непролитыми кровавыми слезами его надрывный плач встал поперек глотки, словно этот короткий нож проткнул не сердце Чу Ваньнина, а его горло и его душу.

Как он может не иметь души?..

Все это время он просто закрывал глаза, чтобы не видеть, и затыкал уши, чтобы не слышать.

Он всегда знал… В сердце своем он всегда это знал.

В улыбке и серьезности Чу Ваньнина, в терпимости и мягкости Чу Ваньнина, в упрямстве и настойчивости Чу Ваньнина, он всегда ясно видел душу этого человека.

Для собственной выгоды, для своего так называемого искупления, он притворился слепым и глухим, чтобы усыпить свою бдительность и совесть.

Чу Ваньнин никогда не был деревянной куклой и пустой оболочкой.

Он самый настоящий человек из плоти и крови, который может и плакать, и смеяться…

— День за днем, с самого его появления на свет, я наблюдал, как он растет. В детстве он походил на Чу Ланя, а когда подрос, стал похож и на Чу Сюня, но все равно я никогда не смог бы перепутать его ни с одним из них.

Голос Хуайцзуя стал таким же надсадным и хриплым, как звук старого разбитого гонга.

— Он был тем, кто делил со мной половину сладостей, тянул за собой, называя Учителем, и тем, кто, думая, что это останется незамеченным, тайком обмахивал меня веером, чтобы я мог насладиться прохладой. На протяжении четырнадцати лет в храме Убэй он был рядом со мной. Все это время он следовал за мной, смеялся вместе со мной, доверял мне и называл меня самым добрым и милосердным учителем на земле.

В его горле словно разлилась желчь.

— Самый добрый и милосердный Учитель… — пробормотал Хуайцзуй.

Внутри свитка воспоминаний Хуайцзуй схватил Чу Ваньнина за руку и заблокировал его духовную силу. Как только заклинание перестало действовать, Чу Ваньнин почти сразу же потерял сознание от боли.

Хуайцзуй прижал к себе это стремительно истекающее обжигающе горячей кровью живое тело. Это было слишком похоже на то, как двести лет назад во время Небесного Раскола над Линьанем Чу Сюнь вырвал свое сердце, чтобы озарить путь к спасению для множества других людей.

Но все же они были разными.

Его Чу Ваньнин был непокорным, упрямым и гордым. У него были собственные маленькие слабости и привычки, например, спать, не накрывшись одеялом, или во время еды под влиянием сильных эмоций или усталости он, в оцепенении глядя в одну точку, сам того не замечая, начинал кусать палочки. Также Чу Ваньнин никогда не любил стирать одежду и обычно просто брал ее в охапку и бросал в воду.

Это все его собственные привычки и его личные предпочтения.

То, что отличало его от всех других людей.

И снова изображение потемнело.

Но этот мрак был спасением для Мо Жаня. Учитывая ситуацию, если бы он смотрел на это дальше, то наверняка просто сошел бы с ума.

Из темноты послышался отголосок тяжелого вздоха Хуайцзуя.

— Правда в том, что когда он, сурово нахмурив брови, сказал мне, что хочет покинуть храм, чтобы следовать пути помощи нуждающимся, и что не хочет сидеть тут всю жизнь, чтобы потом вознестись, я сразу же осознал, что он настоящий живой человек.

Я и правда бесхребетный эгоист, который своими руками чуть не уничтожил ребенка, которого сам вырастил и воспитал.

Он не Чу Лань и не жертва для искупления моей вины. Он — Чу Ваньнин, потому что я пробудил его в тихий и мирный вечер под звон храмового колокола. Это великое сокровище родилось под благосклонным взором Будды, Бодхисаттвы и всех духов небесных, и я дал ему это имя.

Однако, на самом деле, я дал ему лишь имя и больше ничего. Я всегда считал, что раз именно я создал его, то он принадлежит мне, и я могу эгоистично использовать его для себя, чтобы принести в жертву. Но только тогда, когда я увидел, что он, как и князь Чу Сюнь, ради своих принципов готов без колебаний вырезать себе сердце, чтобы отстоять…

У Хуайцзуя перехватило горло. Каждое слово давалось с большим трудом. После продолжительного молчания, совсем севшим хриплым голосом он все же продолжил:

— В конце концов, я все-таки понял, что никогда не давал ему ни жизни, ни души. Все это было его собственным, потому что… потому что такой подлый и слабый грешник, как я, никогда не смог бы создать такую стойкую в своих убеждениях праведную жизнь. Никогда не смог бы.