— Наглец! — Хуайцзуй отвесил ему хлесткую пощечину.
На щеке Чу Ваньнина сразу проступил красный отпечаток, но он тут же снова вскинул голову. В его глазах недоумение сменилось негодованием:
— Учитель, на протяжении многих лет ты учил меня праведной жизни и наставлял заботиться о других людях и судьбе мира. Почему же сейчас, когда мир действительно столкнулся с большим бедствием, ты хочешь, чтобы я сделал вид, будто ничего не происходит, оставшись безучастным зрителем?
— …Это не одно и то же, – процедил Хуайцзуй. — Ты… спустившись сейчас с горы, что ты сможешь сделать? Ты действительно имеешь хорошие врожденные способности, но смертный мир в корне своем полон зла и куда опаснее, чем ты можешь себе представить. Так ради чего ты хочешь войти в него? Чтобы обмануть надежды и ожидания своего наставника, что четырнадцать лет с любовью заботился о тебе? Чтобы необдуманно пожертвовать собой, импульсивно бросившись кому-то на помощь?
Он сделал паузу, прежде чем произнести слова, что как металлический слиток со звоном упали на землю.
— Чу Ваньнин, ты не можешь спасти себя, а берешься спасать других людей[239.12]?!
В этот момент Чу Ваньнин с гневом и печалью взглянул на своего учителя.
Он слегка приподнял подбородок, его раскосые глаза феникса затуманились от непролитых слез.
Прежде Хуайцзуй никогда не видел слез в глазах Чу Ваньнина, и теперь эти капли воды немного потушили огонь гнева в его сердце. Он растерянно замер и нерешительно сказал:
— Ты… ай, да ладно, я ведь тебя просто ударил, неужели так больно?
Но наблюдающий со стороны Мо Жань ясно понимал, что дело не в этом.
Чу Ваньнину и правда было очень больно, но вовсе не из-за пощечины. Ему было невыносимо тяжело оттого, что воспитавший его с пеленок уважаемый отец-наставник, при всем своем красноречии, сейчас в своих суждениях так разительно отличался от того возвышенного образа, что он создал в его сердце.
Чу Ваньнин медленно закрыл глаза, и всего через мгновение Мо Жань вновь услышал хорошо знакомые слова.
— Не узнав, как спасти других, как я смогу спасти себя[239.13], — сказал он.
Хуайцзуй замер, став похожим на деревянную или глиняную статую Будды в нише для жертвоприношений.
Слегка охрипшим голосом Чу Ваньнин продолжил:
— Чтобы увидеть страдания смертного мира, далеко ходить не нужно — достаточно выйти за ворота. Пусть Учитель простит своего глупого ученика, но мне сложно понять, почему такой просветленный человек, закрыв глаза, целыми днями сидит в горах, мечтая лишь о вознесении.
Сказав это, он медленно поднялся.
В лунном сиянии его запятнанное грязью и кровью одеяние больше не было таким ослепительно белым.
Но, несмотря ни на что, он был все таким же статным и решительным, исполненным достоинства и одухотворенности, буквально излучающим белоснежную ауру истинного небожителя.
— Этот бессмертный больше не будет совершенствовать свой дух.
Ярость захлестнула Хуайцзуя, в голове помутилось от гнева, и он сурово выкрикнул:
— Отступник[239.14], ты сам понимаешь, что тут наговорил?!
— Я лишь хочу делать то, чему ты учил меня с детства, — тело Чу Ваньнина, словно натянутая до предела тетива, слегка дрожало от напряжения, глаза же были полны отчаянием и печалью. — Разве все, чему ты наставлял меня, просто слова, написанные на бумаге?! Неужели, пока каждый день тысячи лишившихся крова людей страдают и осиротевшие дети умирают от голода и холода, вместо того, чтобы спуститься с горы, чтобы помочь, я должен под светом Будды[239.15] медитировать, пытаясь достигнуть просветления?!
Хуайцзуй взревел, от гнева у него даже глаза вылезли из орбит:
— После того, как достигнешь просветления и вознесешься, сможешь совершить множество добрых дел!
Чу Ваньнин уставился в лицо Хуайцзуя. Он смотрел на него так, словно никогда прежде не видел.
Его грудь вздымалась, пальцы сжались в кулаки, в глазах поднимались огромные волны. В какой-то момент Мо Жаню показалось, что еще немного — и его гнев, словно огромный дракон, разорвет толщу воды и взмоет к небесам, подняв яростную волну, что сдавит горло Хуайцзуя, заставляя его признать свою вину, ограниченность и глупость.
Но Чу Ваньнин лишь содрогнулся всем телом и ничего не сделал.
В конце концов, его глаза немного покраснели, и он хрипло сказал:
— Учитель, я совершенствовался не для освобождения от бренного мира. Неужели совершенствование нужно только для того, чтобы вознестись? Если это так, то я предпочту не практиковать вовсе. Лучше уж я брошу все на полпути, лучше не достигну никаких успехов, лучше останусь в мире людей.
— Тогда верни мне все, что я дал тебе, и умри от истощения сил.
— …
— Учитель, возносись. Когда я спасу всех, кого смогу спасти, я сразу же последую за тобой.
— Чу Ваньнин!
Даже в мире иллюзий Мо Жань почувствовал, какая ужасная ярость обуяла Хуайцзуя. Его сердце лицемерного праведника[239.16] съежилось от страха, к которому примешивалась изрядная доля разочарования от разбитых надежд.
Как эта вырезанная из дерева статуя посмела так высокомерно и сурово учить праведности человека, что даровал ей жизнь? Да что «оно» о себе возомнило?!
Глаза Хуайцзуя налились кровью, в зрачках вспыхнул опасный огонь.
Не в силах смириться, он поспешил прикрыть смущение гневом. Кто он такой, чтобы говорить о его сердце, в котором так долго жила лишь горькая ненависть и тайна, о которой никто не должен узнать?
Он не мог излить свою злобу и раскрыть свою тайну.
В итоге он окликнул уже сделавшего шаг за порог двора Чу Ваньнина и ледяным голосом приказал:
— Отступник, а ну стой!