Глава 240. Гора Лунсюэ. Стать человеком

Этот окрик отзвенел, как вечерний колокол, возвещавший о конце последнего дня этого мира.

Почти зная, что сейчас увидит, Мо Жань почувствовал, что все волосы на его теле поднялись дыбом, кровь забурлила в жилах, а кости заледенели. Ему одновременно хотелось прямо сейчас вырваться из иллюзорного мира воспоминаний и ворваться в тот давно минувший день, чтобы стать надежной стеной, которая смогла бы защитить Чу Ваньнина.

— Нет… Хуайцзуй… ты не можешь…

Но он ничего не мог остановить, ведь все это уже давно произошло.

Все, что ему оставалось, — обмерев от ужаса, смотреть на разворачивающуюся у него на глазах сцену. Упрямо нахмурив свои похожие на мечи черные брови, Чу Ваньнин с непреклонным и решительным выражением лица смело встретил взгляд Хуайцзуя.

Не в силах сдержаться, Мо Жань закричал ему:

— Беги! Беги!

Юный Чу Ваньнин всегда доверял Хуайцзую. Он искренне верил своему приемному отцу, благодетелю и учителю, который растил его лишь для того, чтобы принести в жертву. Поэтому, пусть он и разочаровался в нем, он не мог рассмотреть в глазах своего наставника коварный замысел отнять его жизнь. Мо Жань попытался заслонить его собой… даже ясно понимая, что это бесполезно, сейчас он просто не мог оставаться безучастным зрителем.

— Умоляю тебя, быстрее убегай…

Чу Ваньнин не ушел. Стройный и стойкий, как вековая сосна, он шаг за шагом подходил все ближе к Хуайцзую, пока, наконец, не остановился напротив него. Подхваченные порывом ветра убранные в высокий хвост длинные волосы спутались, окровавленные и испачканные грязью белые одежды жалобно затрепетали.

Губы Хуайцзуя открывались и закрывались, медленно дробя и выплевывая каждое слово:

— Желаешь покинуть храм и спуститься с горы? Допустим, это возможно.

— Учитель? — глаза Чу Ваньнина чуть расширились. В то время еще не знакомый с людским коварством, занесенный над ним тесак палача он принял за показавшийся в оконце серп луны и на мгновение был даже тронут и обрадован.

Он подумал, что Хуайцзуй наконец-то понял его.

Но не знающая жалости холодная сталь уже зависла у него над головой, и убийственное намерение полностью захватило сердце Хуайцзуя:

— Если сегодня вечером ты опять выйдешь за эти ворота, то больше не будешь считаться человеком из Храма Убэй, — сказал он. — Четырнадцатилетняя привязанность, а также наша связь ученика и наставника будут разорваны раз и навсегда.

— … — глаза феникса были все также широко открыты, вот только былая радость в них медленно сменилась изумлением, а потом безмерной скорбью.

Чу Ваньнин никогда не думал, что Хуайцзуй может быть таким непреклонным. В ступоре он замер на месте, и только губы его слегка пошевелились. Забыв о том, что это бесполезно, стоявший рядом с ним Мо Жань продолжал лихорадочно бормотать:

— Прошу тебя, скорее уходи. Убегай отсюда. Хватит разговоров, просто уходи.

Губы Чу Ваньнина шевелились, но ни одно слово так и не сорвалось с них.

Хуайцзуй пристально смотрел на него. Действительно, это была самая тяжелая и важная ставка из тех, что он делал в своей жизни. Ваньнин всегда придавал большое значение отношениям. Эти четырнадцать лет лишь они двое составляли компанию друг другу, и сейчас разрубить их связь ученика и учителя вместе с годами привязанности было все равно что вспороть ножом его сердце. Он не сможет…

Чу Ваньнин встал на колени перед ним.

— … — Хуайцзуй в испуге застыл.

В оцепенении он продолжал мысленно твердить: «Нет, он не сможет решиться окончательно разорвать все и пойти своим путем».

Чу Ваньнин же поклонился ему до земли.

Один, два, девять земных поклонов.

Юноша поднял лицо. Его щеки были влажными, но в чистых и ясных глазах не было слез.

— Ученик Чу Ваньнин благодарит Учителя за кров и заботу, обучение и наставление, любовь и доброту. Отныне… — он тяжело сглотнул. Отныне — что? Он не понимал и не мог это выговорить.

Может, дело было в ночном холоде или в том, что погода переменилась, но в какой-то момент тело Хуайцзуя покачнулось, монашеская ряса, путаясь, затрепетала, когда новый шквальный порыв ветра наполнил его рукава. Его лицо потемнело, взгляд наполнился лютым холодом, а с губ совсем пропал цвет. Он уставился на стоящего перед ним на коленях.

Этот кусок… дерева!

Чурбан!

Он гранил и полировал его, вырезал и расписывал, чтобы дать ему жизнь намазал кровью уголки его рта, тем самым заключив кровный договор. Он заботливо обучал и наставлял его, посвятив этому всю свою жизнь.

Он ждал все эти четырнадцать лет и так много сделал, чтобы, когда придет время, можно было отправить этот кусок дерева в подземный мир и сделать вместилищем для души Чу Ланя, его новым бренным телом. Все это было не ради того, чтобы сегодня тут слушать, как это полено так вот просто и легко разглагольствует о своей озабоченности судьбами страждущих и нуждающихся. Да что «оно» о себе возомнило?..

Кусок мусора!

Отесанный чурбан!

Разгорающееся в его глазах пламя гнева клокотало и бурлило, грозясь поглотить небо и землю.

Такой Хуайцзуй стал слишком опасен, и Мо Жань поспешил наклониться, чтобы заключить Чу Ваньнина в объятия, но в итоге не смог к нему даже прикоснуться. Стоявший на коленях Чу Ваньнин все также упрямо, но мягко пытался настоять на своем. Страдая от угрызений совести, он разрывался между желанием покориться и упрямой уверенностью в своей правоте.

В глазах Чу Ваньнина отражалось лицо Хуайцзуя, которое с каждой минутой становилось все более свирепым. Сердце и разум человека переполнились жаром, который было сложно потушить.

Все тело Чу Ваньнина с головы до ног было создано для другого человека. Он же просто отесанный чурбан, деревяшка, существо без души.

Опустившись на колени, единственным, о ком он не думал, был он сам.

— Ваньнин… — у Мо Жаня перехватило дыхание. Он поднял руку, пытаясь погладить лицо, к которому не мог прикоснуться. — Прошу тебя… уходи… уходи…

«Дон!» — эхом разнесся по двору звук от ударившегося о камни металла.

Мо Жань медленно обернулся. На голубовато-серых камнях брусчатки лежал кривой нож[240.1] Хуайцзуя.

Под лунным светом в глазах палача появился кровавый блеск. Он снова пнул нож так, что тот ударился прямо о колено Чу Ваньнина.

— Нет, нет, нет, не надо, не надо.

Охваченный паническим ужасом, Мо Жань попытался схватить рукоять, однако его бесплотные пальцы просто прошли сквозь острие. Ему не удалось схватить нож, и сколько бы отчаянных попыток он не предпринимал, все было бесполезно.

В итоге изящная тонкая рука крепко сжала рукоять, что так и не смог схватить Мо Жань.

Глаза Чу Ваньнина в этот момент были на удивление спокойны. Первоначальные растерянность и ужас уже исчезли, а сильнейшая душевная боль, отразившаяся на его лице, когда Хуайцзуй бросил ему этот нож, постепенно отступила. Казалось, что он даже испытывает некоторое облегчение.

— Если Учитель хочет мою жизнь, я, конечно, ее верну, — сказал Чу Ваньнин, — Жить четырнадцать лет или сто сорок, если все эти годы просто просидеть здесь, то, на самом деле, нет никакой разницы.

Выражение глаз Хуайцзуя вдруг стало совсем не похоже на того свободного от мирской суеты и соблазнов просветленного монаха, каким он представлялся миру. Всего на мгновение, но Мо Жань ясно увидел, как на его лице проступил темный отпечаток Сяо Маня.

Это была тень того самого юноши, что в ту дождливую ночь в Линьане совершил страшное предательство.

— Чу Ваньнин, — мрачно сказал Хуайцзуй, — если хочешь сейчас же от меня себя отрезать[240.2], я не буду тебя удерживать. Не будем считать все мои расходы на одежду и еду для тебя за эти четырнадцать лет, однако приобретенные знания и навыки ты должен мне вернуть.

— …

— Я хочу забрать твое духовное ядро, — чуть прищурив глаза, сказал Хуайцзуй.

Духовное ядро для совершенствующегося — это сама его сущность, и шэньму в этом не сильно отличалось от людей. Получив духовное ядро, можно было воссоздать еще одну версию Чу Ваньнина.

На сей раз он, конечно, не будет обучать его принятой среди людей морали и этике, также как не позволит ему следовать на поводу у своего сердца по пути добра и справедливости.

Он хотел духовное ядро Чу Ваньнина.

Сердце живого человека.

Чу Ваньнин некоторое время просто смотрел на него. Внутри храма мерцал свет и двигались тени. Подобно благоуханию сожженых во славу Будды благовоний из сандалового дерева, издали доносились отголоски голосов монахов, читающих вечерние сутры в главном зале храма[240.3].

Голос Хуайцзуя опять раздался в ушах Мо Жаня, однако на сей раз всего-то пара полных тоски фраз, казалось, исчерпали отпущенные ему на всю жизнь мужество и силу.

За считанные мгновения голос Хуайцзуя состарился на сто лет.

— Стоя на коленях, он взглянул на меня, и я вдруг подумал: когда Будда простил смертных, что причинили ему боль, не смотрел ли он на них именно так?

— Он жалел своего палача. Жертва под ножом сочувствовала вымазанному в ее крови мяснику.

— Не надо! — просипел Мо Жань.

Блеснул нож, и он закрыл глаза, отчетливо слыша звук вонзившейся в живое тело стали. Мо Жань сжался и свернулся на земле, словно разрубленный червь.

— Не надо….

Горячая кровь хлынула ручьем, плоть отделилась от костей.

Тряся головой, рыдая и стеная, Мо Жань подполз к Чу Ваньнину и судорожно попытался трясущимися руками прикрыть его рану и влить в нее духовную силу, чтобы остановить кровотечение.

Но все было бесполезно.

Все бесполезно.

У него на глазах, превозмогая боль, Чу Ваньнин наложил на свое тело заклятие, которое не позволило ему потерять сознание от болевого шока, а потом медленно, миллиметр за миллиметром, вонзил нож себе в грудь. Теперь его горячая кровь была повсюду.

Обжигающая, стремительная и пылающая.

Так почему он не живой человек?

Рассеченная плоть была человеческой плотью.