Мо Жань взглянул на резиденцию Четвертого Князя и спросил:

— Сколько времени это займет? Мы только что сбежали из дворца Призрачного князя, не знаю как быстро на нас объявят охоту…

— Это не займет много времени. Благодетель Мо, прошу не волнуйтесь.

Последняя фраза Хуайцзуя была еле слышна, звук удалялся и постепенно растаял в мантре «настал час возвращения».

Чу Ваньнин не слышал Хуайцзуя и, слегка нахмурившись, спросил:

— В чем дело?

— Так как душа Учителя особенная, Великий Мастер сказал, что нужно еще немного подождать. Мы все еще слишком близко от Дворца, нужно отойти подальше.

Чу Ваньнин почти незаметно кивнул, и они пустились в путь. Когда два человека подошли к жилым кварталам, уже рассвело, и первым встреченным им призраком оказался тот самый старик-продавец пельменей. Он как раз собирал свой лоток, собираясь домой, когда увидел Мо Жаня и удивленно охнул:

— Ох! Так ты нашел того человека?

Мо Жань и не думал, что второй раз встретится с этим призраком, и на несколько секунд ошеломленно замер, но быстро пришел в себя и ответил:

— Нашел, нашел, премного вам благодарен, дядюшка.

— Да за что меня-то благодарить, это все твоя счастливая судьба, молодой заклинатель. Ох… А с щекой твоей что?

— А, это… это стражник хлестнул меня плетью для усмирения душ, – на ходу сочинил Мо Жань.

— Ну да, я сразу так и подумал. Обычно ничто не может нанести рану призраку. Ох… как это, должно быть, больно, а?

Дядюшка подумал немного, поставил обратно плитку, которую держал в руках, быстро «разогрел» две маленькие пиалы с пельмешками-ушками и поднес их им:

— Вот, эти пельмешки я все равно сегодня уже не продам, так что, пожалуйста, поешьте на дорожку…

Мо Жань поблагодарил его и, проводив взглядом старенького продавца, собравшего свои пожитки и спокойно потопавшего восвояси, поставил пиалы на каменную скамью.

Чу Ваньнин никогда не любил зеленый лук, а старичок щедро посыпал им вонтоны. Мо Жань аккуратно переложил весь лук в свою пиалу, а ту, в которой лука больше не было, поставил перед Чу Ваньнином.

— Учитель, поешьте из этой пиалы.

Чу Ваньнин посмотрел на него и не стал отказываться. Он взял ложку и неспешно зачерпнул бульон, чтобы попробовать, каков он на вкус.

Мо Жань смотрел, как он ест. Холодный призрачный бульон только касался бледных губ и оставался в ложке, как и пельмешки. Именно так ели настоящие призраки.

— Вкусно?

— Сгодится.

— Они точно не такие вкусные, как те драконьи ушки[119.7], которые делаете вы.

— Кхе! – застигнутый врасплох Чу Ваньнин закашлялся, подавившись призрачным бульоном. Вскинув голову, он с изумлением уставился на сидевшего рядом юношу, который посмеивался над ним, держась за раненую щеку. Внезапно он почувствовал себя моллюском, чью раковину сломали, а его самого вытащили на палящее полуденное солнце. Его маленькая тайна оказалась открыта, а прикрыться было нечем.

— …Какие еще драконьи ушки?

Старейшина Юйхэн сдвинул брови и попытался придать лицу самое невозмутимое выражение, из последних сил стараясь сохранить остатки своего авторитета наставника.

— Не притворяйтесь!

Только Чу Ваньнину удалось нащупать точку внутреннего равновесия, как Мо Жань поднял руку и погладил его по волосам, выбив почву у него из-под ног и разбив вдребезги весь его учительский авторитет.

Теперь Чу Ваньнин разрывался между тем, чтобы впасть в ярость или совсем пасть духом.

— Я все знаю.

— …

Мо Жань спокойно опять достал духовный фонарь из сумки цянькунь и поставил рядом с собой на лавку.

— При жизни с Учителем сложно было иметь дело, но сейчас мы в Призрачном Царстве, где благовоспитанная душа врать не будет.

— Да, это я делал их для тебя, но это не более, чем…

Мо Жань приподнял брови и с улыбкой посмотрел на него.

«Не более чем» что?

Угрызения совести? Желание накормить голодного ребенка? Позднее раскаяние?

Он все еще не мог произнести вслух нужные слова.

Чу Ваньнин всегда чувствовал, что в его сердце есть некий изъян*. Так уж вышло, что его чувство собственного достоинства и желание сохранить лицо были значительно больше, чем у большинства людей. «Быть добрым к другим», «любить кого-то», «испытывать чувство привязанности» — все эти простые человеческие чувства воспринимались им как что-то постыдное. В юные годы он в одиночку прошел через ветер и дождь и превратился в выносливое дерево, чья крона упиралась в небеса. Он стал непреклонным и строгим, возвышающимся над всеми, подобно мощному дереву.

Такое мощное дерево никогда не будет привлекать кого-то своим цветением, его ветви никогда не согнутся под весом простых человеческих чувств, ведь оно совсем не похоже на шелковую повилику, которая выживает, обвивая сердца людей греховными соблазнами.

Строгий, устойчивый и очень надежный он просто молча стоял на обочине дороги, безмолвно защищая путников от дождя и ветра, отбрасывая тень на тех, кто в жару искал прохлады.

Возможно, дело было в том, что он был слишком высоким и величественным, так что, чтобы увидеть самые красивые и нежные листья, людям нужно было слишком высоко задирать голову. Путники приходили и уходили, но никто так и не посмотрел вверх, никто не захотел узнать его поближе.

Так уж устроено зрение людей: им проще смотреть под ноги или хотя бы на то, что находится на одном уровне с ними. Поэтому со временем он привык не ждать большего и принял свое одиночество, как часть естественного порядка вещей.

На самом деле никто в этом мире не рождается сам по себе, так уж определено природой, что мы всегда зависим от кого-то.

Одни люди учатся использовать эту врожденную зависимость, и, цепляясь за сильного, становятся все более соблазнительными, нежными и кроткими. Со временем они используют свою бесхребетность лианы, чтобы взобраться повыше, и, используя медовые речи и льстивые слова, отхватить свой кусок пирога от мирских благ.

Другой тип людей, таких, как Чу Ваньнин, с тех пор, как они пробились на белый свет из горной породы, привыкли всего добиваться сами, служа опорой для всех прочих. Именно потому самим им не на кого опереться, со временем они становятся несгибаемыми и сильными, с ног до головы облачаясь в неподатливое железо и заковывая сердца в сталь. Эти люди привыкли смотреть свысока на слабости тех, кто цепляется за них, и, не желая быть использованными, боятся позволить себе даже секундную слабость.

Эти люди никогда не выпускают оружие из рук и не снимают свои латы, и в любой момент готовы дать отпор врагу и другу. В страхе обнажить перед кем-либо свою слабость, им не дано познать, что такое любовь и нежность чужих объятий.

С годами эти люди забывали, что были рождены, чтобы любить и быть любимыми, что когда-то они тоже были нежными и ранимыми, и, как все маленькие дети, плакали и смеялись, падали и поднимались, искренне желая, чтобы кто-то протянул руки и помог им подняться.

Возможно даже, что и он когда-то тоже этого ждал и надеялся, что кто-то придет и поможет ему. Но когда этот кто-то был нужен, он не пришел. Никто не пришел и во-второй раз, и в третий. Ему пришлось справляться самому снова и снова, раз за разом, и на смену несбывшимся надеждам пришло разочарование, а потом это стало нормой. И в тот момент, когда кто-то вдруг пришел ему на помощь, он вдруг почувствовал себя униженным и никчемным.

Да, он упал, просто упал, не надо преувеличивать.

Он же не сломал ногу, так к чему эта непрошенная забота[119.8].

А если в следующий раз нога на самом деле будет сломана, тот человек подумает: «Это всего лишь сломанная нога, я ведь не умер, зачем мне ваша непрошенная забота».

А если умрет? Тогда его призрак скажет: «Я ведь уже умер, зачем мне ваша непрошенная забота».

Отвергая лицемерную помощь от тех, кого они считают слабее, незаметно для себя эти люди становятся жертвами другого вида лицемерия, попадая в смертельно опасную ловушку гордыни и гипертрофированного чувства собственного достоинства. К сожалению, такое отношение к жизни подобно неизлечимой болезни, которая со временем только прогрессирует.

Мо Жань долго наблюдал, как этот безнадежный гордец опять пытается что-то сказать.

В итоге Чу Ваньнин так и не нашел слов и, поджав губы, бросил ложку.

Было видно, что он очень расстроен.

После долгого молчания он вдруг встал и сказал:

— Попытайся еще раз произнести заклинание, я хочу попасть в духовный фонарь.

— А?.. — Мо Жань замер в изумлении, а затем рассмеялся. — Думаете, духовный фонарь — это раковина, в которую можно спрятаться, если вам стало стыдно?

С грозным выражением на лице Чу Ваньнин взмахнул рукавом и процедил:

— Стыдно? Ты что-то перепутал, почему это мне должно быть стыдно?

— Конечно, Учитель смущен, потому что…

— ..! – Чу Ваньнин, не ожидавший, что этот бесстыдник осмелится такое сказать, вмиг почувствовал себя подушечкой для булавок чужого остроумия и с возмущением крикнул:

— Заткнись!

— ...Потому что на самом деле вы очень хорошо ко мне относитесь.

Мо Жань вслед за ним поднялся на ноги. Багряные облака плыли по небу Призрачного Царства, то и дело скрывая туманный полумесяц. Серебристый свет выхватил из темноты лицо Мо Жаня, словно покрыв его кожу белым инеем.

Торжественный и серьезный, он больше не смеялся.

— Учитель, я знаю, что вы хорошо ко мне относитесь. Не знаю, сможете ли вы вспомнить те слова, что я скажу сейчас, когда мы вернемся и вы сможете восстановить свою душу, но… в любом случае, я хочу вам это сказать. Отныне и впредь, вы один из самых важных людей в моей жизни. Ваш ученик в прошлом натворил много глупостей. Все это время у него был лучший учитель в мире, но он все равно ненавидел его. Сейчас я очень в этом раскаиваюсь.

Чу Ваньнин молча смотрел на него, и Мо Жань продолжил:

— Учитель — лучший из учителей, а этот ученик – худший из учеников.