При рождении Ева могла рассчитывать дожить до восьмидесяти пяти лет. Ее собственные дети, вероятно, проживут еще дольше и, конечно, будут жить еще лучше, чем она, если только они не решат заняться искусством или благотворительностью - в этом случае удовлетворение от такой священной карьеры будет равноценно доходу. Норвегия вносит в международные правительственные благотворительные организации больше средств на душу населения, чем любая другая страна. Ева поддерживает ненасильственные и демократические институты. Она окончила Бергенский университет по специальности "математика". Она работает актуарием в страховой компании, получая шесть недель оплачиваемого отпуска в год на Сицилии или во Флориде. Ее муж (который ни в коем случае не является ее господином и повелителем) несколько лет работал водолазом на нефтяных вышках, а сейчас сидит за столом в региональном представительстве компании Statoil. В школьные годы Ева прочитала много произведений Ибсена на норвежском языке и даже пару произведений Шекспира на упрощенном английском. Она с удовольствием посещала спектакли обоих в Национальном театре в Осло за горами. В ее доме звучат записи музыки Эдварда Грига, который на самом деле был не очень дальним родственником по материнской линии.
Почему это произошло? Как средний доход в мире изменился с 3 до 30 долл. в день? Как норвежцы превратились из бедных и больных, мало свободных и в основном невежественных людей в богатых и здоровых, полностью свободных и в основном образованных?
Главная мысль этой книги заключается в том, что скачки, подобные скачку Nor-way с $3 до $137 на голову, с его культурными и политическими сопутствиями, не произошли в основном из-за обычной экономики. То есть они произошли не из-за европейской торговли, голландских инвестиций, британского империализма или эксплуатации моряков на норвежских судах. Экономика все же сыграла свою роль в формировании модели. Так обычно и бывает. Кто именно выиграл и что именно было произведено, когда и где, - это действительно вопрос экономики, вопрос доходов, собственности, стимулов и относительных цен. Если историк не поймет экономику, он не сможет понять закономерности современной истории. Ее формировали торговля хлопком и инвестиции в морские порты, предложение паровых машин и спрос на начальное образование, стоимость кованого железа и выгода от железных дорог, эксплуатация рабов на плантациях и участие женщин в рыночных отношениях. Экономика материального типа, безусловно, может объяснить, почему американцы на многие десятилетия дольше сжигали дрова и уголь, чем бедные лесом и богатые углем жители северо-западной Европы. Она может объяснить, почему образование было плохим вложением денег для британской горничной в 1840 г., или почему Соединенные Штаты, а не Египет поставляли большую часть хлопка-сырца в Манчестер (Англия) или Манчестер (Нью-Гэмпшир), или почему, действительно, хлопкоробы современного африканского Сахеля страдают от защиты американского хлопка. Экономика может объяснить, почему сравнительное преимущество в производстве тканей из хлопка переместилось из Индии в Англию, а затем обратно в Индию.
Однако экономика не может объяснить рост (абсолютного) преимущества всего мира с $3 до $30 в день, не говоря уже о $137 в день. В этом и заключается основная научная идея книги. Экономика не может объяснить лезвие хоккейной клюшки. Она не может объяснить ни начало, ни продолжение, как в масштабах, так и в деталях, уникально современного - повсеместного появления автомобилей, выборов, компьютеров, толерантности, антибиотиков, замороженной пиццы, центрального отопления и высшего образования для масс, например, для нас с вами и Евы. Если экономист не знает истории, он не поймет этого важнейшего из современных исторических событий. Буржуазная или марксистская экономика не объясняет беспрецедентных размеров и эгалитарного распространения благ от роста, а только детали его структуры. Материальные, экономические силы, утверждаю я, не были изначальными и неизменными причинами современного подъема с 1800 г. по настоящее время. Экономика, конечно, лучше всего объясняет, как прилив выражает себя в микрогеографических деталях, направляясь в тот или иной залив, смешиваясь с рекой на таком-то расстоянии вверх по течению, омывая причал на такой-то и такой-то высоте. Но сам прилив имеет другие причины.
Что же тогда? Я утверждаю здесь, а также в двух последующих томах, что инновации (а не инвестиции или эксплуатация) стали причиной Индской революции. Многие историки и экономисты согласятся с этим, так что в этой части аргументации нет ничего удивительного. Но я также утверждаю, как это сделают немногие историки и очень немногие экономисты, что причиной инноваций стали разговоры, этика и идеи. Этические (и неэтические) разговоры управляют миром. Четверть национального дохода зарабатывается на сладких речах на рынках и в управлении. Возможно, экономике и ее многочисленным добрым друзьям следовало бы признать этот факт. Когда они этого не делают, они попадают в беду, как, например, когда они вдохновляют банки игнорировать профессиональные разговоры и этику управления и полагаться исключительно на молчание и денежные стимулы, такие как вознаграждение руководителей. Экономисты и их нетерпеливые ученики выбирают только благоразумие, исключая другие добродетели, характеризующие человека, - справедливость и благоразумие, любовь и мужество, надежду и веру, а также соответствующие грехи упущения или совершения. Теоретики благоразумия запрещают этические формулировки, даже в насыщенной словами банковской сфере. Такое сведение к "только благоразумию" достаточно хорошо работает в некоторых сферах экономики. При попытке понять суть арбитража по покрытым процентам на валютных рынках вам лучше выбрать "только благоразумие" и "молчаливые стимулы". Но это не объясняет самого удивительного развития событий.
В частности, три столетия назад в таких странах, как Голландия и Англия, разговоры и мысли о среднем классе начали меняться. Обыденные разговоры об инновациях и рынках стали более одобрительными. Высшие теоретики получили возможность переосмыслить свое предубеждение против буржуазии, которое к тому времени насчитывало тысячелетия. (К сожалению, разговоры, предубеждения и теории такого рода не сразу изменились ни в Китае, ни в Индии, ни в Африке, ни в Османской империи. К настоящему времени это произошло, несмотря на сопротивление европейских прогрессистов и неевропейских традиционалистов). Разговор о Северном море надолго радиально изменил местную экономику, политику и риторику. В северо-западной Европе около 1700 г. общее мнение изменилось в пользу буржуазии, и особенно в пользу ее маркетинга и инноваций. Сдвиг был неглубоким, как это бывает в подобных случаях. В XVIII-XIX веках произошел большой сдвиг в том, что Алексис де Токвиль назвал "привычками ума", а точнее, привычками губ. Люди перестали презирать рыночную инновационность и другие буржуазные добродетели, проявляемые вдали от традиционных почетных мест в базилике Святого Петра, Версальском дворце или на месте первой битвы при Брайтенфельде.
Обращаясь к моим коллегам-экономистам, скажу, что некоторые из нас спасали свои модели перед лицом рассветающего осознания того, насколько радикальным было развитие в XVIII и особенно в XIX и XX веках, говоря о "нелинейности", "экономии от масштаба" или "множественных равновесиях". Хотя такие уловки забавны, они не работают с научной точки зрения. Некоторые другие экономисты, возглавляемые теперь удивительной группой историков экономики, серьезно занимающихся теорией роста, и теоретиков роста, серьезно занимающихся историей, утверждают, что Европа, и особенно Британия, готовилась к появлению "хоккейной клюшки" на протяжении столетий. Новая история имеет тему, схожую со старой историей, приписывающей превосходство Европы ее древней цивилизации, христианской и гуманистической, от Израиля и Греции, а также германские племена в лесах. Проблема в том, что, как с недоумением признают лучшие экономисты, и Индия, и арабские страны, и Иран, и Китай, и особенно Япония были столь же превосходны и готовы. Во многих таких богатых регионах задолго до этого существовали восхваляемые экономистами низкие процентные ставки и хорошие законы о собственности - в Китае в XVII веке, в Северной Италии в XV веке, в арабском мире в X веке, в Риме в I веке. Но за тысячелетия не появилось ни одного лезвия хоккейной клюшки. Когда идеология изменилась, она изменилась.
Я утверждаю, что рост экономики вокруг Северного моря в XVIII, особенно в XIX и, особенно, в XX веке намного превзошел все ожидания не из-за механических экономических факторов, таких как масштабы внешней торговли, уровень сбережений или накопление человеческого капитала. Подобное развитие событий было приятным, но производным. Экономика Северного моря, а затем Атлантического океана, а потом и мировая экономика развивались благодаря изменению форм высказываний о рынках, предприятиях и изобретениях. С технической точки зрения (я продолжаю говорить об этом своим коллегам-экономистам), новый разговор привел к тому, что размеры ящика Эджворта увеличились. Парето-оптимальное перераспределение путем обмена внутри замкнутого ящика, или перераспределение путем агрессии вдоль кривой контрактов, или скромное расширение ящика, достижимое за счет инвестиций, - это не то, что произошло, хотя именно об этих трех вариантах экономисты хотят говорить больше всего, потому что они так хорошо их понимают. Напротив, кривая производственных возможностей, размеры ящика Эджворта вырвались наружу, причем радикально и, с точки зрения традиционной экономики, необъяснимо.