Заметим, что к такому результату вынуждает повсеместный характер изменения производительности труда (даже при неправдоподобном расчете Крафтса-Харли о нулевом изменении производительности труда вне отраслей, которые я выбрал в 1981 году в качестве ведущих). Ресурсы, вытесненные из хлопка, не просто исчезают. Они перемещаются. Их перемещение не приводит к падению национального дохода, равному тому, что они зарабатывали на хлопке, как предполагают неэкономисты. Ресурсы ла-бора и капитала направляются в другие отрасли, хотя и с меньшим изменением производительности, чем у удивительного хлопчатобумажного текстиля. Поскольку хлопок был не единственной отраслью, в которой менялась производительность даже в классический период ранней промышленной революции, на чем настаивают историки экономики Питер Темин, Джон Клэпхэм и я, а историки технологии, такие как Маргарет Джейкоб и Джоэл Мокир, подробно аргументируют свое предположение, то воображаемый сдвиг не является гибельным для прогресса.5 Динамический эффект звучит многообещающе. Однако в количественном отношении хлопчатобумажная текстильная промышленность, которая контрфактически стала меньше (если бы внешняя торговля сократилась), не убивает рост. Это еще одно популярное объяснение, которое не очень-то работает.

Далее, "динамический" аргумент имеет серьезную проблему в качестве универсальной интеллектуальной стратегии. Если кто-то утверждает, что внешняя торговля сделала возможной, скажем, экономию на масштабах производства хлопчатобумажного текстиля или услуг по перевозке грузов, он обязан объяснить своим читателям (как я уже дважды говорил: я хотел бы, чтобы вы обратили на это внимание), почему выигрыш на качелях не был потерян на каруселях. Почему отрасли, ставшие менее крупными в результате значительного расширения британской внешней торговли, не оказываются в минусе? Внутренние дороги в Шропшире и латунные литейные заводы в Большом Лондоне, не построенные из-за растущей специализации Британии на производстве хлопчатобумажного текстиля в Ланкашире, сами по себе могли иметь экономию от масштаба, которая не была использована. (Этот аргумент применим и к более позднему периоду британской истории - к беспокойству по поводу "чрезмерной" специализации Великобритании в области иностранных инвестиций, страхования и судоходства).

А европейская торговля с остальным миром, как давно показал Патрик О'Брайен, составляла менее 4% европейского внутреннего продукта - еще один показатель причины сомневаться в его значимости в масштабах всего континента. Удивительно, но вопреки своему образованию экономистов Финдли и О'Рурк оспаривают значимость низкой доли вещей в национальном доходе. Они с одобрением цитируют высказывание неэкономиста Поля Манту (1877-1956 гг.) в его истории промышленной революции, вышедшей в последнем французском издании в 1907 г.6 Манту пишет следующее: "Если воспользоваться аналогией из естественных наук, то для радикального изменения значительного объема вещества требуется лишь незначительное количество фермента. Действие внешней торговли на механизм производства, возможно, трудно показать, но невозможно проследить".7 Представление о том, что natura facit salta, то есть природа делает скачки, стало популярным после осознания того, что взмах крыла маслобойки в Китае может в свое время вызвать ураган на Кубе. Иногда это действительно так. Однако если бы это было правдой при объяснении промышленной революции, то любая маленькая часть британской экономики могла бы стать двигателем роста. Внутреннее обслуживание было больше, чем весь импорт чая, сахара, тонны-сырца и подобных экзотических товаров, вместе взятых, или весь экспорт, чтобы оплатить их, и поэтому в такой нестабильной модели наем большего числа горничных мог запустить инновации. А если вам действительно нужен "малый", то возьмите, например, бирмингемскую латунную промышленность с ее непрерывной инновацией продукции (на что обратила внимание Максин Берг) или, например, энергичную шелковую промышленность в Лондоне около 1700 года. Если работорговля, или хлопчатобумажная промышленность, или даже внешняя торговля в целом дают удовлетворительное объяснение удвоения и утроения доходов, то мы можем обратиться и к объяснению причин нашего богатства с помощью латунной и шелковой промышленности. И все же нас снова заставляют задаться вопросом, почему столь же малые отрасли в прежние времена и в других местах не привели мир к современности.

Устанавливая связь между ростом и торговлей, Финдли и О'Рурк используют статические модели, чтобы представить себе Британию без торговли вообще ("если бы Британия была закрыта для торговли"; "отсутствие торговли").8 Однако полный отказ от торговли не является релевантной альтернативой. Вопрос в том, насколько меркантилистская политика, которую проводила Британия, и прежде всего ее торговая империя, помогала или мешала индустриализации. Это вопрос не "да" или "нет", а "больше или меньше торговли".

Люди, не разбирающиеся в экономике, повторюсь, считают, что торговля - это просто рост. Экспорт или смерть. Это не так, как отмечают Финдли и О'Рурк, когда отвергают Кейнсианские модели торговли как двигателя роста (типа той, что в связи с работорговлей смело выдвинул Уильям Дэрити в 1992 году). Поэтому им нужна более совершенная модель. Модель, которую они разрабатывают для ответа на соответствующий вопрос об империализме, основываясь на более ранней модели Дарити (1982), делает неожиданный акцент на работорговле. Финдли и О'Рурк утверждают, что Новый Свет и его экспорт хлопка были бы невозможны без рабства (обратите внимание на сходство с аргументами Иникори, который также с энтузиазмом цитирует Дарити; Дарити цитирует Иникори в тех же выражениях [Darity 1992]). Но, напротив, хлопок легко выращивается без рабов, причем выращивался он и рано, и поздно - рано в Индии, поздно в постбеллумской Алабаме. (Другое дело - сахар. Сахар принес с собой рабство из Индии в Сирию, в Северную Африку, на Азорские острова, вплоть до ямайских и мексиканских сборщиков по визам H-2, работающих на тростниковом сахаре во Флориде. Однако Финдли и О'Рурк утверждают, что международный вкус к хлопковым платьям, простыням и нижнему белью создал современный мир, а не международный вкус к сладкому).

Хлопок, по их мнению, "зависел" от рабов из Африки.9 Точно так же и Маркс: "Без рабства нет хлопка; без хлопка нет современной промышленности. Рабство придало ценность колониям, колонии создали мировую торговлю; мировая торговля является необходимым условием крупной машинной индустрии". Это не так. Хлопок, по-видимому, был не более обязательной культурой для рабов, чем кофе. Вольноотпущенники в США после 1865 г. собирали хлопок, так же как вольноотпущенники в Бразилии после 1887 г. собирали кофейные зерна. Финдли и О'Рурк с некоторой досадой в тоне спрашивают, был ли "свободный белый труд в Америке... . . [смог бы] восполнить пробел" в производстве коттона. Однако бывшие рабовладельческие американские штаты именно это и сделали. Уже в 1869 г., отмечал Стэнли Леберготт, "Юг фактически восстановил довоенный средний уровень производства [хлопка]. А к периоду 1870-1879 годов [до полного введения "Джима Кроу" и других элементов "единой свободы"] его производство было на 42% выше довоенного уровня". Леберготт в качестве контраста отмечает, что в британских сахарных колониях более ранняя эмансипация привела к снижению производства. В хлопковых колониях - нет.

Аргумент Финдли и О'Рурка заключается в том, что британский империализм настолько помог британской торговле, что произошла промышленная революция. Аргумент предполагает, что в контрфактическом случае более мягкая и свободная в торговле Британия не выиграла бы от взаимодействия Европы с остальным миром. Это странное предположение, поскольку такие европейские страны, как Дания, действительно выиграли от этого незначительные заморские колонии. Швеция, Германия и Австрия получили мало или совсем не получили. Финдли и О'Рурк хотят выдвинуть националистический, милитаристский, империалистический аргумент, что процветание Великобритании зависело от британского оружия, направленного за границу, особенно на неевропейцев. Этот аргумент часто приводил Дэвид Ландес. Историк Пол Кеннеди в 1976 г. утверждал, что "богатство Британии, очевидно, было бы утрачено, если бы она сама отказалась от командования морем". Это утверждение, хотя и было традиционным для британского стратегического мышления на протяжении столетий, противоречит логике "этого проницательного острова... этой крепости... установленной в серебряном море, / Которое служит ей в качестве... рва, защищающего дом / От зависти менее счастливых земель". Британия с небольшим флотом тюдоровского типа, предназначенным для обороны побережья, еще долго оставалась бы независимой - ведь именно маленький флот тюдоровского типа, поддерживаемый божественным ветром, победил могучую Армаду. Деревянные стены имели значение вплоть до середины XIX века. В борьбе с Гитлером не дорогостоящий британский флот, сидящий в жалком бездействии в Скапа-Флоу, предотвратил вторжение, а британская изобретательность в изобретении радара и взломе немецкого военно-морского кода (несмотря на это, кстати, его взломщик, Алан Тьюринг, был доведен до самоубийства десять лет спустя в соответствии с британскими антигейскими законами). Избыточное насилие над линейными кораблями, а затем дредноутами и авианосцами во имя господства над пальмами, соснами и Фолклендскими островами всегда было сомнительным с экономической точки зрения. Богатство Великобритании не было поставлено на карту. Владение морями, конечно, поддерживало национальную гордость и переизбрание Маргарет Тэтчер. Но оно не способствовало росту национального дохода.