Глава 46
Если проинновационные идеи элиты вызвали Промышленную революцию и если художественная и интеллектуальная элита после 1848 г. повернулась против инноваций, как это произошло сначала в национализме, затем в социализме, потом в национал-социализме и, наконец, в радикальном экологизме, то почему такие повороты не привели к остановке Промышленной революции?
Один из ответов заключается в том, что произошел раскол между элитой и общественным мнением, в новом мире, где общественное мнение стало иметь такое же или большее значение, чем мнение элиты. К настоящему времени клерикальная элита презирает рекламу, выступает за централизованное планирование, считает, что мы обречены на демографические бомбы и уничтожение окружающей среды. Другие люди так не считают. Многие художники после 1848 года, а впоследствии и профессора, перешли на левые позиции, развили социалистическую, а впоследствии и экологическую риторику. Другие в это время перешли вправо и развили элитарную, а то и фашистскую риторику, направленную против свободного общественного мнения как такового. Но свободное общественное мнение вне элиты тем временем становилось благоприятным для инноваций, и все больше и больше оно управляло политическим шоу, к отвращению консерваторов и прогрессистов.
В экономической науке символом презрения элиты к буржуазным добродетелям является отношение к Фридриху Хайеку, великому либертарианскому экономисту из Австрии, натурализованному британцу. Упоминание о Хайеке и по сей день может вызвать невежественные насмешки как слева, так и в центре экономической науки. Еще будучи студентом Лондонской школы экономики, всемирно известным ученым-экономистом, равным по научной репутации Дж.М. Кейнсу, он написал книгу "Дорога к крепостному праву" (1944 г.) - атаку на социализм, в то время очень модный. В Европе никто не возражал против такой популярной книги.
Когда книга появилась в США, она вызвала фурор, в том числе и потому, что ее пространное предисловие было опубликовано в популярном и круто наклоненном вправо журнале "Ридерз Дайджест". Из-за "Дороги" Хайеку, который до 1944 г. в профессиональном мнении был равен великому Кейнсу, в 1950 г. было отказано в приеме на экономический факультет Чикагского университета, и он провел свои годы в Чикаго, с 1950 по 1962 г., в Комитете по социальной мысли - без особых трудностей, конечно; но отказ от четвертого этажа здания социальных наук был странным.
Однако юристы и отчасти образованные бизнесмены придерживались рыночных ценностей, которыми восхищался Хайек, вопреки как левым, так и правым. В США администрация Эйзенхауэра стала еще одной эмблемой раскола. Элитарное мнение высмеивало Айка и его экономическую политику - кабинет Эйзенхауэра называли "восемь миллионеров и водопроводчик" (министр труда Мартин П. Дуркин был президентом профсоюза водопроводчиков). Но буржуазная политика осталась и работала довольно успешно.
А некоторые институты и страны хранили идею буржуазной диг-ностичности и свободы, которая могла возродиться после того, как прошел пессимизм левых и правых в отношении рыночных обществ в десятилетия после 1930-х годов. Жесткие политические повороты вправо могли остановить и останавливали промышленные революции. Националистическое централизованное планирование во имя неоримской славы, войны, Lebensraum и корпоративного государства было столь же разрушительным, как и социалистическое централизованное планирование во имя войны, стали и сельскохозяйственных тракторов. И все же, возможно, потому, что после Второй мировой войны фашизм был в таком почете, наиболее очевидная угроза либерализму стала рассматриваться как исходящая от левых. Сама экономика прошла через "завязывание" с социализмом с 1933 по 1981 год, но затем решительно вернулась к своим истинно либеральным корням. Неэлитарное мнение в США (см. "Ридерз Дайджест") и, в меньшей степени, даже в Великобритании с государством всеобщего благосостояния всегда было резервуаром антисоциалистических настроений. Мир без Соединенных Штатов мог бы после 1945 года окончательно отвернуться от промышленной революции, так же как мир без Великобритании и Голландии не смог бы с самого начала развить буржуазное достоинство и свободу.
Более глубокий ответ заключается в том, что поворот влево и многие повороты вправо фактически остановили промышленную революцию и ее продолжение, во всяком случае, в тех местах, где антиинновационная политика была опробована, например, в коммунистическом Китае или фашистской Испании. Конечно, в 1945 г. казалось, что рыночные общества исчерпали себя и что даже в Соединенных Штатах социализм не за горами. Лучшие экономисты, такие как Йозеф Шумпетер, Джон Мейнард Кейнс, Элвин Хансен, Оскар Ланге, Пол Самуэльсон, Абба Лернер с большим или меньшим удовольствием считали, что мир движется от капитализма к социализму, независимо от того, выживут ли сражающиеся демократии или нет. На многих, в частности, произвел впечатление очевидный советский экономический успех 1930-х годов, каковы бы ни были его точные масштабы и человеческие жертвы (60 млн. душ, скажем так), и очень впечатлила победа Сталина над Гитлером.
Они не видели, что в долгосрочной перспективе, когда возможности для подражания будут исчерпаны, восхищавший их централизованный плановый социализм не сможет добиться реальных инноваций. Среди изучавших советский опыт лишь немногие, такие как Г. Уоррен Наттер, Александр Гершенкрон и Абрам Бергсон, выступили в 1950-1960-х гг. против господствовавшего в элите мнения, что социализм в Восточной Европе успешно форсировал быстрый рост, превосходящий тот, которого мог бы достичь там капитализм. Позже выяснилось, что после героического (и имитационного) периода 1930-х гг. темпы роста в СССР неуклонно падали, достигнув в 1980-х гг. столь низких уровней, что рост производительности труда по отношению к затратам оказался отрицательным. Действительно, в 1995 г. экономисты Всемирного банка Уильям Истерли и Стэнли Фишер считали, что только в 1950-е гг. советская "совокупная производительность факторов производства" была больше нуля. В советской идеологии капитал рассматривался как бесплатное благо (капитализм - зло, только труд производит стоимость, поэтому капитал должен оцениваться в ноль), и, соответственно, капитал в машинах и зданиях использовался чрезмерно, в "экстенсивном росте". Строились гигантские заводы и полный вперед.
Для некоторых экономистов стало очевидным, что социализм с централизованным планированием, подобный советскому, на практике является исключительно плохой идеей, а такие экономисты, как Хайек и Людвиг фон Мизес, уже на концептуальном уровне предложили убедительные причины, по которым Советский Союз должен потерпеть крах. Однако уже в 1984 году экономист Джон Кеннет Гэлбрейт писал: "[То, что] советская система за последние годы достигла большого материального прогресса, видно как из статистических данных, так и из общей городской картины. Это видно и по виду солидного благосостояния людей на улицах [Гэлбрейт, видимо, не так много времени проводил в провинции]. ...и в общем виде ресторанов, театров и магазинов... . . Отчасти российская система преуспевает потому, что, в отличие от западных индустриальных экономик, она полностью использует свои трудовые ресурсы". В 1985 г. великий экономист Пол Самуэльсон писал, что "главное - это результаты, и нет никаких сомнений в том, что советская система планирования была мощным двигателем экономического роста. Советская модель, безусловно, продемонстрировала, что командная экономика способна мобилизовать ресурсы для быстрого роста". Еще в 1989 г. Лестер Туроу задавался вопросом: "Может ли командная экономика [т.е. промышленная политика, за которую выступал Туроу] значительно ... ускорить процесс роста? Заметные результаты, достигнутые Советским Союзом, говорят о том, что это возможно. . . . Сегодня Советский Союз - это страна, чьи экономические достижения сравнимы с достижениями США".5 Когда СССР распался и советская статистика была открыта - или даже когда в начале 1960-х годов посевы не удались, - Наттер, Гершенкрон и Бергсон оказались правы. Объем производства и потребления на душу населения составлял лишь малую часть от американского.
Но еще более глубокий ответ заключается в том, что, как только кошка достоинства и свободы была вынута из мешка, ее трудно было засунуть обратно. На местном уровне, как в Аргентине или Польше, это было не невозможно, но кошка была на свободе. Если мы приложим усилия, то сможем снова убить ее войной, тиранией, протекционизмом и антиинновациями. Но это будет трудно.
Тем не менее, если новая риторика инноваций стала причиной возникновения современного мира, то возможно - не логически неизбежно, но возможно, - что потеря идеологии может привести к потере современного мира. Иными словами, эпоха инноваций могла привести к появлению антикапиталистических идеологий, способных уничтожить инновации. В действительности, как я уже сказал, это произошло: в фашизме и коммунизме, а также в более давней форме - в презрении клерикалов к буржуазии и в презрении экологов к буржуазной экономике. Все эти движения были раздраженной реакцией на буржуазию, ее новации и вульгарно благоразумный образ мышления.
Проблема - старая, "культурные противоречия капитализма", как выразился Дэниел Белл в 1978 г., предвосхитившая мрачное заявление Шумпетера в 1942 г. - один из самых мрачных годов мрачного десятилетия - о том, что будущее за социализмом, и Хайека в 1944 г. о том, что церковники проповедуют путь к крепостному праву, или Арона в 1955 г. о том, что марксизм - это "опиум интеллектуалов". Возврат к социализму с централизованным планированием, выраженный в риторике как надежда, а не как проблема, - это "великая трансформация" Карла Поланьи 1944 года, ожидаемое "двойное движение", в котором общество реагирует на инновации и восстанавливает достаточно встроенную и консервативную экономику без контроля со стороны центрального правительства.