В городах, где, как правило, есть представители полиции и где в любом случае соседи подстраховывают и, если нужно, поддерживают, попрошаек можно было удержать в определенных рамках. Но в деревне, - писал комиссар в Жерсе в 1847 году76 , - "они настоящие тираны, и многие намеренно наводят на себя страх своими угрозами".

По оценке Жюля Мелина, в 1905 г. в стране насчитывалось около 400 тыс. нищих и бродяг (более 1% всего населения). "Батальоны голодных, настоящий бич для нашей деревни", стаи бродяг порождали чувство незащищенности, что способствовало оттоку из деревни, особенно буржуазии, опасавшейся за свою безопасность. Это не просто реакционные фантазии консервативного политика. Мелин знал свои Вогезы. Но его взгляды подтверждаются и другими фактами. Судебные записи показывают, что нищие часто угрожали тем, кто отказывал им в подаянии, как правило, довольно скромным людям или женщинам, которые не могли за себя постоять. Снесенные заборы, злонамеренно поврежденные плодовые деревья или урожай, затопленные поля, пожары от злобы - такие сообщения поступали к властям снова и снова. В ХХ веке архивы Канталя пестрели циркулярами и отчетами: нищие и бродяги заходят в уединенные дома и фермы, требуют еды и питья, иногда даже денег (хотя это представляется несколько сомнительным), угрожают расправой, местью... на юго-запад каждую весну приходят хромые и калечные нищие... деревенские жители жалуются, они боятся5.' Один писатель в 1894 г. заметил, что в Брессе и Савойе дома обычно теснятся в деревушках, как это было вдоль Сены или между Маконом и Нантуа, отчасти из-за страха перед нищими. В Брессе о семьях, занявших изолированный дом, говорили следующее: "Здесь живут люди, которые не боятся быть убитыми".

Число арестов по обвинению в бродяжничестве и попрошайничестве выросло с 2,5 тыс. в 1830 году до 20 тыс. в 1890 году и 50 тыс. в 1899 году. Но правоохранительные органы, в основном городские, не уменьшали тревогу, а лишь отражали ее. В районе Сент-Менешуль за 1843-75 гг. было привлечено к ответственности всего 16 бродяг, а в 1876-1910 гг. было задержано 35. В Сен-Пале, где бродяжничество было более серьезной болезнью, число арестов с 1856 по 1880 г. увеличилось почти вдвое - с 13 до 24. В 1905 году в суд поступило 36 дел. К этому времени волна бродяжничества начала спадать, что отражает экономический подъем. Распространение бродяжничества, по-видимому, совпало с плохими временами, так как снижение цен заставило многих людей, которые в противном случае не стали бы передвигаться, отправиться в путь. Эмиль Дюркгейм в своем исследовании самоубийств (число которых в 1890-е годы заметно возросло)* отметил, что в условиях экономического кризиса конкретно экономические последствия менее значимы, чем нарушения коллективного порядка: разрывы баланса общества и жизни, которые отрывают мужчин и женщин от родных берегов. Это вполне можно отнести и к бродяжничеству, хотя, возможно, достаточно и более прямолинейных материальных объяснений. Во всяком случае, пока нищие и бродяги бродили, и пока память об их бродяжничестве сохранялась, праздная, бездельничающая фигура бродяги бросала мрачную тень на сельскую местность.

Однако следует учитывать, что не все давление было физическим. Многие народные сказания утверждали, что вознаграждение получает тот, кто накормит голодного или приютит усталого путника. Страх перед сверхъестественным возмездием, особенно если его предсказывал отчаявшийся или недобросовестный проситель, должен был быть более действенным, чем дубинка. В то же время благотворительность (которая часто означала гостеприимство) по отношению к незнакомым людям и особенно к бедным отражала не только страх перед сверхъестественным или преступным возмездием. Она свидетельствовала о социальной роли путника, который в ответ на гостеприимство разносил новости и рассказывал о том, что узнал в пути. Нищие и подрабатывающие нищие, такие как торговцы тряпками и костями, лоточники, разносчики, точильщики ножей, также были собирателями и распространителями информации, как и другие люди, передвигавшиеся по дорогам: мельники и тай-лоры, извозчики и шоумены. Особенно в Нижней Бретани, как отметил Эмиль Сувестр, "нищий - это также бард, разносчик новостей и коммерческий путешественник этой полностью патриархальной цивилизации".

Но две полезные функции, которые могло выполнять попрошайничество - поддержание неопределенного существования в экономике, где катастрофы случались часто, а средства защиты были редки, обеспечение свободной коммуникационной сети, - оказались устаревшими. Попрошайничество, как мы видим, сохранилось, но перестало быть эндемичным. Что еще важнее, оно перестало восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Оно стало аномалией. Самим нищим стало стыдно просить милостыню. Вергу-ньяны из Пиренейских гор надевали маску, чтобы их не узнали, когда они подходили к двери. А когда в Руссильоне и Эро кризис 1907 года принес беды, о которых большинство не знало уже более поколения, местный врач увидел, что новые нищие тоже надели маски?

Бедность продолжала существовать. Но теперь она носила маску. Это было не только ново само по себе, но и показательно для современного отношения к нищете.