Глава двадцать третья
Вот необходимый самообман - верить, что вещи не могут меняться до неузнаваемости. Приветствовать новый день, словно это тень, отброшенная вперед днем вчерашним. Так мы куем звенья цепи, которую зовем своей жизнью.
Но случается миг, когда мир являет новое лицо, когда цепь изгибается, путаясь и спутывая нас, когда дождь становится огнем, вода камнем, земля морем, а нам приходится принять самую неприятную из истин.
Неразрывность - иллюзия. Незримые силы работают ради своих целей. Вот в такой день я стал одним из многих, узревших распад моей нации, столкновение миров. Соседи оборачивались демонами. Мужья стали тиранами, дети - немыми жертвами, лишенными всякой надежды, а жены с матерями стояли островами в море бурь, но вода вздымалась всё выше. Перемены не были природной катастрофой, хотя и до нее было недалеко. Смерть стала смыслом, смерть обесценивала всякий разум, смерть едва ли замечали.
Нация зависит от верований, краеугольных камней мифологии, на коих покоится здание веры. Циник подобен убийце мифов, неустанно подрывающему достоверность всего честного и прямого. Он живет лишь настоящим, не веря в грядущее и отрицая прошлое. Мертвы уничтожающие глаза, пусты горькие слова, неутомимы кулаки, разбивающие лица страдальцев. Циник - мучитель и жертва. Но среди груд трупов вы их не найдете, ничто не подскажет вам, что первые слова гибели исходили от них. Все, что дальше, было потоком потерь и отчаяния, ибо они порождают желание вырвать из души ядовитые семена - и швырнуть вовне.
Увы, порожденная ими перемена мира не пощадила ни одного из них.
Фолибор поднял руку, начав загибать пальцы. - Штырь, Омс, Бенжер, Дай, Аникс Фро и.... - Он хмуро хмыкнул. Но лоб тут же расправился, поднялась вторая рука. - Водичка. Кого упустил?
Кожух задумался, неторопливо почесывая в глинистой бороде.
Капрал Снек тихо выругался и сказал: - Хватит трепа, вы двое. Мы знаем, кого потеряли. Да, Фолибор, можешь досчитать до пятнадцати. Изображать идиотов - у вас, тяжелой пехоты, это стало второй натурой. Уже хочется вогнать тебе топор в черепушку. Так что кончай и дай нам погоревать, ладно?
Фолибор вздохнул и пошевелил плечами, глядя на Кожуха. Тот ответил так же.
Их баржа была заполнена наполовину. Последняя, время совсем вышло и пришлось рубить канат. Как раз тогда потоп ударил и перелился через стены Кулверна, круша дом за домом, и внезапный подъем заставил дюжину Теблоров и морпехов вывалиться за борт. Больше их не видели.
- Оставь, - сказал сержант Муштраф, следя за бурным, полным мусора разливом. - Мы знаем лишь, что их нет на баржах. Штырь с Омсом, да, у них не было ни шанса. Надеюсь, ушли быстро. Остальные? - Он мотнул подбородком, указав на воду, и замолк.
Небо над головами было серым и низким. Иногда плескал дождь, неся вкус соли. Что до потопа, вода была заметно соленой и жутко холодной.
Остальные баржи они потеряли из вида ночью и плыли одиноко, менее пяти сотен ободранных Теблоров и людей - соотношением четверо к одному. Батальонам крепко досталось. Половина Четырнадцатого легиона потеряла боеспособность. Ни доспехов, ни припасов, даже ни одного меча.
Поток тек на юг, поглощая всё вокруг, хотя течение замедлялось. Муштраф прошел на корму, хватаясь рукой за поручень, обходя сидящих. Надстройки на барже не было, руль требовал двоих, только чтобы замедлять кружение судна. Стало полегче, когда трюм начал набирать воду. Сейчас баржа плыла кормой вперед.
Чайки вопили, сражаясь с разнонаправленными ветрами. Иногда спускались тучей, пируя на вздутом трупе лошади или человека, и крики казались Муштрафу слишком похожими на смех.
У руля сидели капитан Грубит с сержантом Шрейкой, там была и капитан Гори-Солома из Третьей роты, потерявшая всех сержантов и почти всех солдат. Обветренное лицо стало рельефной картой печалей, она упорно молчала.
Все мерзли, одежда не сохла. Грубит так и носил пропитанный отатаралом нагрудник, теперь рваный и в пятнах соли.
- Капитан, - начал Муштраф. - Я снова прошелся по списку. И никто не видел их около баржей.
- Поистине мрачный день, - вздохнул Грубит. - Даже сладостное воссоединение Гори-Соломы с Рейли не смогло оживить ее дух, пусть их сейчас больше, чем нас. Увы. - Он помолчал. - Горе одолевает нас бесчисленными не опознаваемыми трупами, что плывут вокруг. Хуже, наша неудача насмешливо кричит с тела каждого проплывающего мимо мертвого Теблора. Не хватило времени, не хватило баржей, мнимое спасение стало гибелью для тех, что перевернулись. Мы плывем, едва наполовину загруженные, и никогда не вытравить мне из глаз зрелище берегов, поглощаемых потопом. Все эти лица, все эти протянутые к нам руки. Боюсь, друзья мои, я сломлен. Навек сломлен.
Все долго молчали. Баржа дрогнула, когда днище на что-то наткнулось - возможно, это была крыша дома или амбара. Течение быстро ее сдвинуло, но казалось, баржа осела еще на ладонь.
Гори-Солома удивила всех, подав голос. - Так начни собирать себя, Грубит. К черту жалобы. Мы сделали что смогли. Да, почти всё шло не так, но могло быть еще хуже. Если бы город не разбил волну, ни одна баржа не уцелела бы. Нам просто не хватило времени, но это не наша вина.
- Мы должны были почуять, - сказала сержант Шрейка. Она потеряла шлем, уже не заплетала косы, и пряди волос свободно вились по ветру. Выглядела она на годы старше, чем два дня назад. - Все эти перемещения племен. Должна была быть причина, но никто не позаботился узнать.
- Расспросы могли не дать ответов, - сказал Муштраф. - Помогла бы лишь экспедиция на север, и пришлось бы прорубать путь через тысячи Вольных, только чтобы выйти туда, где лежат ответы. Мы знали, что они идут. Не зная, почему.
- Это было записано, - возвестил Грубит.
- Сэр? О чем вы?
- Конец Погрома Джагутов. Конец войны, а с ним уход Омтозе Феллака, распад стен льда и полей мертвого снега, что скрывали последние твердыни Джагутов от Т'лан Имассов. Были мнения, что итогом может стать мощное половодье.
Муштраф хмыкнул. - Вы о каких-то унылых ученых с паутиной в волосах, бормочущих о наводнении над страницами малопонятного трактата? Ну, чтоб меня, и почему никто не внял такому предупреждению?
- По многим причинам, - отозвался Грубит, явно слишком уставший, чтобы реагировать на едкий сарказм в голосе сержанта. - Ученые не говорят громко, ни на бумаге, ни в аудитории. А если кто и возвысит голос, власть имущие не склонны слушать. У них есть более насущные заботы, дорогие мои, нежели гипотетическая болтовня какого-то умника. По большому счету, - закончил он, - имперское образование сосредоточилось на неверных вопросах.
Как оказалось, рядом с ним сидела Скудно-Бедно; последнее заявление заставило ее поднять голову. - Ну, капитан, это интересное заявление. Не откажетесь пояснить?
- На общем языке, Скудна, или на тяжеловесном?
Брови Скудно-Бедно взлетели. - Что ж, сэр, если вы дадите тяжеловеске шанс, сможете услышать ее мнение о вас, искреннее и честное. Решитесь ли?
Улыбка Грубита была усталой, но все же признательной. - Дражайшая Скудна, разве я когда-либо пропускал оказию? Внимайте же, ибо я подниму дискуссию на невероятный уровень. Тяжел мой сапог... Смотри, вон цветок!
Скудно-Бедно фыркнула. - Как свеж аромат! Иль в нем смертный яд? Давайте.
Муштраф застонал и свесился над бортом, глядя на южный горизонт. Одна лишь мутная вода. Позади Грубит повел речь, но сержант вслушивался вполуха.
- ... склонность к сверхспециализации всегда сужает поле зрения разума, дорогая, и каждый градус узости делает многочисленные связи разных областей знания непостижимыми и даже не интересными. Карьера, посвященная изучению отдельного винтика, заставляет забыть о всей машинерии, о цели постройки мельницы, уши не слышат ропота воды на колесе, мысль не помнит о рождении зерна и о тех, кто поедает полученную муку. Пока внятно?
- Я лишаюсь дара речи, сэр, - отозвалась Скудно-Бедно. - Но без точного познания винтика машина не заработает, колесо не завертится, энергия воды будет потрачена впустую, безо всякой цели.
- Не смею перечить, сладкая моя, но ваше возражение кажется не вполне удачным.
- Да, подозреваю, сэр. Правильное обучение должно обнимать обе крайности.
- Как и лежащее в середине. Я посмею...
- Что-то вижу, - вмешался Муштраф, вставая и прикрывая глаза рукой. - Земля? Там холмы?
Остальные торопливо стали у борта.
- Отлично, сержант, - сказал Грубит. - Это Хребты Блуэда. Не вижу ли я также... о да, вытащенные на берег баржи. Высадка неизбежна, друзья мои.
Муштраф знал, что у Грубита самые острые глаза, и не усомнился в его словах. - Мы слишком глубоко сидим, сэр. Надеюсь, доберемся.
- Если нас отнесет, все заметят наше отчаянное положение. На холмах полно людей, вижу на гребне наблюдателей. Надеюсь, они уже снеслись с Блуэдом через садок. Еще приятнее, вижу столбы дыма. Уже разведены костры. Похоже, мы не умрем от истощения.
Муштраф оторвался от борта. - Велю передавать весть из уст в уста, сэр. Иначе мы сбежимся на один борт и...
- Разумная мысль, сержант. В подходящий момент мы развернем баржу рулем и поищем наиболее пологое место для высадки.
Недалеко от группы морпехов Хесталан из Ратида лежала, спрятав лицо в кольце рук. Глаза были полны слез. Она, как никто из ратидов на этой барже, понимала натийский и даже малазанский язык. В ее деревне жил беглец с юга, малазанский дезертир. Сначала его едва терпели, но затем стали уважать. Когда он умер от лихорадки, два года назад, жители оплакали его как родного. Хесталан отлично его помнила, ведь он почти десять лет помогал ей по хозяйству.
Морпехи были странными людьми. Сколько ударов кулаком в лицо они готовы вынести, только чтобы встать снова? Они как будто жили для того, что бросать вызов миру. Да, эти солдаты и офицеры бичевали себя за то, что спасли мало Теблоров. Почти не говоря о своем горе, о своих павших. Составлен список - и ничего больше. Словно на этом ужасное событие закрыто и забыто. О нет, их грызли воспоминания о ратидах, не вытащенных из потока, тех самых ратидах, которые готовы были рубить их без пощады.