— Вы, долбанные придурки! — кричу я, когда они отстраняются, и лихорадочно роюсь в сумке в поисках толстовки. Я не собираюсь объяснять Арчибальду Карсону, директору Академии Адамсон для парней, почему у меня на предплечье нарисован гигантский красный пенис.

Как только я надеваю свитер, захожу внутрь и поднимаюсь на лифте на шестой этаж, стучу в дверь, а затем просматриваю сообщения, ожидая, пока папа ответит.

Нет ни одного сообщения ни от Коди, ни от Моники.

Ни одного.

Они даже не заботятся обо мне настолько, чтобы извиниться.

Вздохнув, я убираю телефон и заставляю себя улыбнуться, когда папа открывает дверь, приподняв брови.

— Шарлотта, что ты здесь делаешь? — он отодвигается в сторону, пропуская меня, и я проскальзываю мимо него, складывая вещи на идеально застеленную двуспальную кровать слева. Другая сторона помята, и там лежит его костюм, приготовленный на день. Папа всё ещё в пижаме.

— Мы с Коди расстались, — отвечаю я ему, поворачиваясь к нему лицом и засовывая руки в карманы нового платья — ох, разве вы не любите платья с карманами? — и улыбаюсь. — Это было необходимо. Я покончила с этим. Я просто… Моника не очень-то поддерживала меня, и я почувствовала, что предпочла бы быть здесь.

Папа кивает, но, похоже, его это не совсем убеждает.

— Ладно, Шарлотта, — говорит он со вздохом. — Послушай, я как раз собирался позвонить тебе…

Кровь отхлынула от моего лица, и я тяжело присаживаюсь на край кровати. Ни одно предложение, начинающееся словами «Я собирался тебе позвонить», в конце концов, не заканчивается хорошо. Моё сердце начинает бешено колотиться, а руки начинают дрожать.

— Что? Что это? Это ведь не мама, не так ли? — однако то, как папа смотрит на меня, говорит мне, что на самом деле это мама. — Она ведь не мертва?

— Не драматизируй, — отчитывает он, что на самом деле несправедливо с его стороны. Мама употребляет наркотики. Она ставит себя в опасные ситуации. Это было моим страхом в течение многих лет. — Она не умерла, но я забираю её сегодня, чтобы записать на программу реабилитации.

Воздух выходит из меня, и я прикладываю руку к груди, чувствуя себя сдутым воздушным шариком. Слишком много эмоций за слишком короткое время. Сейчас я как бы… оцепенела. Мой план на последние три месяца состоял в том, чтобы взять себя в руки и остаться здесь, вернуться к своей жизни в Калифорнии.

Сейчас всё, чего я хочу — это посидеть в том заброшенном женском общежитии и почитать книгу. Поправляя очки на носу, я приподнимаю бровь.

— Можно мне пойти? — то, как отец хмурится, отвечает на этот вопрос за меня. — Почему нет? Ты сказал, что я могу увидеть её на Рождество, но если она на реабилитации, то я вообще не смогу её увидеть!

— Не будь эгоисткой, Шарлотта. Твоя мать делает сознательный выбор в пользу своего собственного выздоровления.

— Не понимаю, почему я не могу просто поехать с тобой и отвезти её туда, — начинаю я, чувствуя, как слёзы застилают мне глаза, но папа явно закончил разговор. Он хватает свою одежду с кровати и направляется в ванную. — Это грёбаная хренотень.

— Я начинаю уставать от твоего грубого языка. Он заставляет тебя казаться необразованной. Ты хочешь, чтобы люди воспринимали тебя именно так? Как заведомо невежественную и необразованную? Потому что так, ты не очень далеко продвинешься в жизни, Шарлотта. — Мой рот сжимается в тонкую линию, но спорить с ним нет смысла. Он убедится, что выиграет все до единого. — Кроме того, ты должна уважать желания матери.

— В смысле? — спрашиваю я, следуя за ним на несколько шагов к двери ванной. — Она не хочет меня видеть?

Папа ничего не говорит, но я вижу, что это написано на его лице.

— Она попросила одного меня забрать её, потому что не хочет, чтобы ты видела её такой. Это потому, что она любит тебя, Шарлотта, она и не хочет, чтобы ты приезжала. — Он направляется в ванную и закрывает за собой дверь. Тем временем это чувство онемения просто проникает во все пальцы рук и ног и остаётся там, даже когда он выходит за дверь, даже когда возвращается, и оно не отпускает меня всю дорогу до Коннектикута.