Я стоял по колено в мягком облаке и смотрел на академика Наринского, который, сидя на позолоченной витой скамеечке, виртуозно играл на какой-то многострунной мандуле.

У его ног сидела Рита, одетая в римскую тогу и, мечтательно глядя на Наринского, вертела на пальце шнурок, продетый через засушенное человеческое ухо. Она повернулась ко мне и сказала:

– Информация!

Это слово гулко отозвалось в неведомых пространствах, летая и отражаясь от облаков, потом вильнуло хвостиком и стрелой помчалось вниз. Я перегнулся через край облака и посмотрел ему вслед. Внизу, на далекой земле вдруг расцвел красивый радужный гриб атомного взрыва, и Наринский, прервав игру, пояснил:

– Вы не волнуйтесь, Константин, это временно, мы обо всем позаботимся.

Я хотел возразить ему, но язык не двигался, и в груди не было воздуха.

Покачнувшись, я сделал шаг назад и неожиданно почувствовал, что моя нога попала в пустоту. Пушистый, как ватная борода деда Мороза, край облака мелькнул мимо моего лица и, падая спиной вперед, я увидел Риту, которая, глядя мне вслед, смеялась и, поворачиваясь к Наринскому, жестом подзывала его, причем на ее лице было выражение типа «скорее, скорее, а то не успеете увидеть».

Я сильно удивился, и тут все вокруг меня стало стремительно темнеть, какие-то мрачные тени обняли меня и понесли в неизвестном направлении, в ушах запел дикий хор, страшные голоса этого хора превратились в визг, затем в ультразвук, и вдруг все смолкло.

Я лежал на чем-то мягком и теплом.

Вокруг было темно и тихо.

Мне было хорошо, хоть я и не понимал, где я.

Я не чувствовал своего тела, и это начало беспокоить меня. Тела не было, а я был. Это было странно и непонятно, а потом спокойное отстраненное непонимание постепенно стало превращаться в страх. Я хотел пошевелить хоть чем-нибудь, но я не знал, чем я могу шевелить… Я хотел издать звук, но не понимал, где моя голова, где горло, где язык…

Наконец ужас объял меня целиком и, собрав все силы, я разорвал неощутимые путы, мертво державшие меня, и закричал изо всех сил.

Из моего горла вырвался слабый вздох, и я проснулся.

Я лежал на чем-то мягком и теплом.

Вокруг было темно и тихо.

Мне было хорошо, хоть я и не понимал, где я.

Но на этот раз я был, я слышал звук своего дыхания, и я пошевелил рукой.

Тут же где-то вверху раздался еле слышный щелчок, и вокруг меня разлился мягкий свет. Я понимал, что он был мягким, но после нескольких веков, проведенных в полной темноте, этот спокойный свет показался мне ослепительным.

Я изо всех сил сжал веки и некоторое время наблюдал за цветными кругами и кольцами, плававшими в светящемся пространстве передо мной. Наконец ощущение света перестало быть болезненным, и я осторожно открыл глаза.

Белая комната без окон.

Совершенно белые стены, белый пол, белый потолок и четыре маленькие телекамеры по углам, тоже белые, только их объективы были как маленькие черные глазки.

Я лежал на матрасе, а он, в свою очередь – просто на полу, без всякой кровати. Отведя руку в сторону, я потрогал пол – он был теплым.

Не знаю, нужно ли мне это было, но я попытался встать.

С первого раза у меня ничего не вышло.

Я не мог напрячь живот и согнуться в поясе. Тогда я перекатился на бок, затем лег ничком и попытался оттолкнуться от пола, но смеющаяся Земля не позволила мне этого. Она нежно и мощно притягивала меня к себе, и я не мог разорвать ее мощные объятия.

Некоторое время я лежал не двигаясь и, тяжело дыша, набирался сил.

Наконец, почувствовав, что силы вроде бы возвращаются, я попытался оттолкнуться от пола еще раз, и это мне удалось. Стоя на коленях, я оперся руками о стену и, хотя и с трудом, но все-таки поднялся на ноги.

Меня качало и мотало, будто после двух литров водки, но постепенно это прошло, и я смог выпрямиться и даже сделать руками несколько движений, расправляя затекшие плечи. Жизнь возвращалась ко мне, и вместе с ней возвращалась память. Но я решил не напрягать ее раньше времени, потому что гораздо больше меня интересовало, где я сейчас нахожусь.

Я сделал несколько осторожных шагов и убедился в том, что ноги носят меня. Тогда я присел несколько раз – получилось. Решительно взмахнув руками, я понял, что непонятное оцепенение прошло, и теперь я совсем в порядке.

Оглядевшись еще раз, уже более внимательно, я убедился в том, что нахожусь в замкнутом пространстве без окон. Размером оно было примерно три на три метра. До потолка столько же.

Абсолютно все было чистого белого цвета. В одной из стен угадывалась дверь, ее контур был очерчен тонкой, как карандашная черта, щелью. В двери на уровне пояса имелось так же плотно запечатанное окно размером с большую книгу. Угол около двери был отгорожен тонкой стеночкой, которая доходила до уровня плеч, и за белой пластиковой занавеской виднелся унитаз.

Короче говоря – одиночка.

Но она была какой-то странной, совсем не похожей на те, что мне приходилось видеть в тюрьме. Скорее это напоминало «музыкальную шкатулку» из фильма «Ошибка резидента». Меня окружала полная тишина, и единственным звуком, который нарушал ее, было мое собственное дыхание.

Повернувшись, я посмотрел на то место, где очнулся.

Белый матрас, лежавший на полу, белая подушка, белое шерстяное одеяло…

Тогда я посмотрел на себя – просторная белая рубаха и белые порты.

На ногах – ничего, но это и неважно, потому что белый пол был теплым.

Со стороны двери послышался неожиданный шорох, и, оглянувшись, я увидел, что в ней образовалась темная глубокая ниша, в которой стоял поднос, а на нем – какая-то еда. Это было весьма кстати, потому что, кроме всех прочих чувств, вернувшихся ко мне вместе с сознанием, было и чувство голода.

Когда кормят – нужно есть.

Это железное правило я выучил уже давно.

Может быть, какой-нибудь истеричный парнишка и стал бы сейчас биться в стены и кричать, требуя ответа на множество своих дурацких вопросов, может быть, он объявил бы голодовку или попытался бы разбить головой унитаз.