Пролог

Шэнк

За день до освобождения

Я сидел на грязном полу, вытянув ноги перед собой и слегка согнув колени. В этой треклятой камере было недостаточно места, чтобы полностью вытянуться. Даже если бы я лег на дерьмовое одеяло, которое именовал своей кроватью, все равно не смог бы распластаться во весь рост. Кроме того, одеяло было таким же жестким, как земля подо мной, чего моя задница уже не выдерживала.

«Ебучая тюрьма».

Я посмотрел вниз на лист бумаги в своей руке. Просидел с ним на протяжении нескольких часов, перечитывая слова Малого снова и снова, пока не запомнил их все. Несколько писем было засунуто под мою импровизированную постель, парочка — в небольшом пространстве между унитазом и стеной, и еще — в пустом флаконе из-под шампуня.

Я хранил их все.

Все до единого.

Я убеждал себе, что берег их, потому что они являлись моим единственным развлечением в этой камере. Но каждый раз, когда смотрел на эти письма, каждый раз, когда моя ладонь дотрагивалась бумаги, к которой он прикасался, я чувствовал что-то внутри своей груди. Непривычное мне чувство, которое я испытывал лишь однажды. И оно делало меня уязвимым.

Я не испытывал чувств.

И никогда не был уязвим.

Но отправитель этих писем не был просто каким-то ребенком.

Он был моим ребенком.

Появился в моей жизни на пике моей карьеры, когда я и мои приятели, Бородач и Диего, управляли самой успешной подпольной тюрьмой в Южной Америке. Мы построили ее на участке земли на острове Маргарита — небольшом островке у побережья Венесуэлы. Люди со всего мира нанимали нас для убийства своих врагов. Мы пытали их до смерти, высасывали души, сжигали тела и вытряхивали пепел в океан.

Так было тогда.

Но теперь я сам оказался по другую сторону решетки.

«Блядь, как же быстро все пошло под откос».

Я собрал письма со всей камеры и разложил их на своем одеяле. Не мог взять их с собой. Сложенные вместе страницы были бы слишком велики, чтобы их можно было засунуть в задницу. Одним из нелепых правил тюрьмы было то, что нам разрешалось покидать камеру только с теми же вещами, с которыми мы поступили сюда. В моем случае это была одежда, которая была покрыта подсохшей кровью и слоем черной сажи примерно в три сантиметра толщиной. Она была на мне в ту ночь, когда охранники затащили меня в тюрьму.

Поэтому я выбрал то письмо, в котором была строчка, понравившаяся мне больше всего. То, которое пришло только вчера. В самом низу было написано: «Я с нетерпением жду, когда ты выйдешь, Шэнк». Завтра утром я сверну это дерьмо, заверну его в полиэтилен, обмажу слюной, и оно отправится прямо в мою задницу. И потом я выйду из этой сраной дыры.

А пока я прижимался спиной к холодной стене и вспоминал. Как делал это с момента заключения.

Я вспоминал дни и долгие шаловливые ночи.

Вспоминал ее крики.

Я помнил, как звучал крик каждого из них.

А еще я вспоминал своего милого и покорного Игрушки — единственного мужчину, которого я когда-либо любил.

Я знал, что некоторые люди обретали Бога в тюрьме. Некоторые погрязали в сожалениях, цепляясь за дверь своей камеры, умоляя дать им шанс все исправить и простить их.

Я ни о чем не сожалел и не просил Бога или кого-либо еще простить меня.

Просьба о прощении означала бы, что мне придется признать неправильность своих поступков.

Я был мирным человеком, пытавшимся жить своей привычной жизнью.

И, черт возьми, эта жизнь была бесподобна ― полная секса, пыток и крови.

Так как же я стал заключенным? Я не смог бы пересказать эту историю за те несколько часов, которые у меня оставались здесь. Это была история, на которую потребуется немало времени. Но в этом и состояла вся прелесть длительного тюремного заключения.

У меня было время все вспомнить.

Время все записать.

Время для того, чтобы отправить послание Малому.

Он должен был узнать, кем я являлся на самом деле.

Ему необходимо было узнать все от меня.

И он узнал.