Она владеет им.

Это особая пытка — быть так близко и не прикасаться к ней. Если бы можно было вернуться назад и вернуть каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый порез, я бы сделал это. Потому что теперь это все живет в моем мозгу, когда она рядом.

— Должен ли я вернуть тебе эту услугу? — я вскидываю бровь, ухмыляясь.

У кошки должен быть язык, потому что она держит рот закрытым, пока я иду к кофеварке, нуждаясь в движении, прежде чем она сделает что-то глупое, например, прикоснется ко мне, а я сделаю что-то безрассудное, например, позволю ей.

Приторный запах свежесваренного кофе успокаивает усталость в моих костях. Я открываю шкафчик над собой и закатываю глаза от множества несочетаемых кофейных кружек. Они различаются по цвету и размеру: от «Гекса Патрикеева» до «Еще чашечку».

Я выбираю прочную белую, наливаю в нее коричневую жидкость, двигаюсь к холодильнику и ожидаю, что налью туда молока, но когда открываю холодильник, то обнаруживаю на верхней полке сливки для кофе, которым я пользовался много лет.

— Ты смотрела, как я пью свой утренний кофе? — спрашиваю я, беря сливки, прежде чем посмотреть на нее.

Лира перекидывает ноги через край острова и пожимает плечами.

— Это обычная марка.

— Конечно, — я провожу языком по передней части зубов. — Мне любопытно, как много ты знаешь обо мне, питомец?

— Ты придурок.

— А ты преследователь. Мой преследователь. Думаю, я вправе спросить, какие границы ты перешла ради того, чтобы следить за мной, — я ставлю чашку с кофе перед собой, опираясь предплечьями на остров в нескольких дюймах от нее.

Мы разговаривали больше всего с тех пор, как я здесь. Ну, она говорила — я молчал и делал все возможное, чтобы избежать ее. Потому что я почему-то всегда знаю, чем заканчиваются наши разговоры.

Ее лицо светло-розового цвета, когда она тихонько теребит подол своей толстовки из Холлоу Хайтс, прежде чем снова заговорить.

— Я не делала это в жуткой манере или ради какого-то больного удовлетворения, как показывают в новостях.

— Нет, ты делала это ради любви, верно? — мой голос резок, подталкивая ее к ответу, который мне нужен. — Так говорят все преследователи, когда их ловят. Это все ради любви.

В ее взгляде горит огонь, внутри нее щелкает выключатель.

— Ты был там в самую травмирующую ночь в моей жизни. Последняя хорошая вещь в комнате, наполненной таким количеством плохого. Ты был там, и я прижалась к тебе.

Никто никогда не называл меня хорошим.

Ни один человек. Даже в детстве.

— Тогда я даже не знала, что такое любовь. Но я была одна. У меня не было никого, кроме воспоминаний о мальчике, который спас мне жизнь, мальчике, который выбрал доброту, и это было все, что у меня было. Все, что у меня было в приемных семьях и детских домах, — ее голос немного дрогнул, и она пожевала внутреннюю сторону щеки. — Ты был всем, что у меня было.

По ее фарфоровому лицу скатывается слеза, за ней другая.

Я презираю себя за то, что нарушил обет молчания, и за то, что собираюсь нарушить еще одно правило. Слово «контроль» не имеет никакого значения, когда я нахожусь рядом с маленькой мисс Смерть.

Часть меня, которая сильнее всего остального, требует исправить то, что я только что сделал, как-то утешить ее. У меня нет другого выбора, кроме как тянуться к ней.

Лира была разбитой девочкой, которая выросла в одиночестве, исчезла в трещинах земли и существовала в пустоте. Интересно, кем бы она могла стать, если бы не травма, если бы ее мать была жива?

Она пережила столько боли, что я был ее единственным местом утешения.

Я.

Я делаю шаг навстречу ее маленькому телу, ее ноги раздвигаются, чтобы между ними было место для моей талии. По ее бедрам пробегают мурашки, когда она прикасается к моей холодной коже и она задыхается, когда мои руки скользят по ее щекам, прижимаясь к ее лицу.

Мой большой палец ловит несколько новых слезинок и мягкими движениями убирает их.

Знаешь ли ты, каково это — прожить всю жизнь и так и не узнать, что такое нежность? Какого быть добрым? А потом ты встречаешь кого-то, кто переполнен ею, и вдруг ты не можешь быть никем, кроме как мягким только для него?

Прикоснуться к Лире — то же самое, что погладить клавиши из слоновой кости.

Все вокруг перестает вращаться, и мой разум становится совершенно неподвижным. В черно-белом цвете ее души есть утешение. Мои пальцы умоляют услышать музыку, которую она создала бы для меня.

Это просто она и пианино.

Они знают мои секреты, то, чего никогда не узнает весь остальной мир.

— Никаких слез, Скарлетт. Не для меня, — говорю я. — Прибереги их для того, кто их заслуживает.

Лира тает во мне, холод моего прикосновения успокаивает ее, а не отталкивает. Несколько секунд стоит тишина, пока я вытираю слезы с ее лица, а она прижимается ко мне.

— Я так и не смогла поблагодарить тебя, — шепчет она. — За ту ночь. Так все и началось, преследование. Я просто хотела поблагодарить тебя за то, что ты спас меня, и я пыталась несколько раз. Ты был просто... — она с трудом подбирает слова, жуя внутреннюю сторону щеки, чтобы помочь собрать их. — Таким неуловимым человеком. Манящим и таким впечатляющим. Ты настолько красив, что люди были в ужасе, но не хотели отворачиваться. Каждый раз, когда я думала: — Сейчас самое время что-то сказать, — ничего не выходило. Я была маленькой девочкой — сиротой, которую никто не замечал, а ты был печально известен. Я никогда не хотела, чтобы это вылилось в то, что вылилось. Никогда не хотела, чтобы ты меня ненавидел.

Прекрасно.

Какое глупое слово для описания того, кто годами тихо гнил внутри.

Никто не замечал ее, это верно. Но я заметил.

Я заметил ее задолго до того, как она начала ходить за мной по пятам.

Нам было лет по десять, когда она вернулась в Пондероз Спрингс. Это был первый день возвращения в школу, и я запомнил ее, как только она вошла в класс. И я запомнил тот день, потому что услышал музыку, когда она вошла.

Музыку, которую я создал после той ночи, когда мы встретились.

Незаконченное произведение, мое самое первое.

Лира — причина, по которой я создаю концерты для своих жертв. Она — первоначальное вдохновение для моего необычного трофея. Именно поэтому каждое убийство, которое я когда-либо совершал, было записано на нотной бумаге. Почему каждое убийство имеет три формы.

Выбор, Охота, Убийство.

Scelta, Caccia, Uccisione.

Музыка — единственный способ вспомнить все в ярких красках, без черных пятен и размытых образов. Способ заново пережить те ужасающе прекрасные, сильные моменты. И Лира была моей самой первой музой.

И все же она единственная, у кого нет законченного произведения, чей файл содержит пустые листы для l'uccisione (прим.пер. — Убийство).

— Моя неприязнь никогда не имела ничего общего с тобой, дорогой фантом. Ты была напоминанием о том, кем мой отец хотел, чтобы я стал, — откровенно говорю я ей. — Пока однажды ты не стала им.

— А теперь? О чем я теперь напоминаю?

— Обо всем том, чего у меня никогда не будет.

Секреты, которыми я никогда не хотел делиться, затянулись. Все эти слова я хотел держать при себе, надеясь, что они уберут грусть с глаз. Лира заставляет меня быть кем-то, кого я не знаю, только чтобы предотвратить свою боль.

Ее указательный палец прослеживает линию моей ключицы, двигаясь вниз, пока она не рисует линии моей татуировки, ее янтарное кольцо горит в свете кухни. Я чувствую, как ее тепло стекает по моей коже. Кончики моих пальцев впиваются в ее затылок.

— Твой любимый художник — Генри Фюзели, и ты всегда был неравнодушен к движению Темного искусства, хотя Мэй пыталась заставить тебя полюбить Моне. Я знаю, что ты случайно сломал нос Сайласу, пытаясь спуститься с крыши школы после выпускного бала. Ты пишешь левой рукой, хотя правая — твоя доминирующая сторона.

Ее слова совпадают с плавными линиями, которые она рисует на моей коже. Я чувствую, как ее ноги прижимаются к моим бедрам, желая меня ближе, но она боится, что я отстранюсь.

— Ты остаешься на несколько часов после выходных на кладбище, чтобы отмыть руки Алистера. И ты позволяешь Руку думать, что ты его ненавидишь, чтобы он никогда не узнал, что ты наставил нож на Тео Ван Дорена после окончания школы и угрожал отрезать ему пальцы, если он ударит его снова. Я знаю, что ты не пьешь и не куришь, что у тебя аллергия на моллюсков, что ты ненавидишь теплую погоду и желтый цвет.

— Это ужасный цвет, — бормочу я и мое горло сжимается.

Мой большой палец проводит по ее нижней губе, и я хочу вонзить зубы в мягкую розовую плоть, но цепляюсь за последние остатки самообладания. Она придвигается ближе, так осторожно, что я не замечаю этого, пока не чувствую жар ее ядра, прижатого к моему паху.

Я прижимаюсь к ней чуть сильнее, желая погрузиться в нее и жить там до конца вечности. Я не могу сдержаться, не тогда, когда она так близко и уступаю всего лишь дюйм, достаточно, чтобы обуздать свой голод.

Я опускаю руку, проводя вверх и вниз по ее молочным бедрам, желая увидеть, как они краснеют. Мое лезвие прочерчивает красивую линию прямо по ее мягкой плоти, и я смотрю, как она истекает кровью. Провожу языком по шву раны и выпиваю каждую унцию ее крови, чтобы она растаяла в моих венах.

Несмотря на себя, я обхватываю пальцами ее талию, двигая бедрами навстречу своему члену. Это страдание, чистое мучительное страдание, как сильно я жажду ее. Наклонив ее голову ко мне другой рукой, я заставляю Лиру посмотреть на меня.

Похоть топит ее глаза, заманивая меня еще глубже.

— Это все то, чем ты являешься, Тэтчер Александр Пирсон. Все это и многое другое, — ее руки обхватывают мою шею, притягивая ее к моему рту. — То, чего он никогда не сможет отнять у тебя.

Запах вишни в ее дыхании ошеломляет, и мой язык неторопливо проводит по ее нижней губе, чтобы почувствовать вкус. В моей груди раздается стон, и ее ноги сжимаются вокруг моей талии.