Максим оглядывался, смотрел вперед. Эх, Мишка, черт длинноногий, куда ты девался? Как хорошо вместе бы сейчас погуляли!
Феня шла, платком прикрыв лицо так, что на виду оставались только глаза - обмороженные щеки полагалось беречь от холода - и потому ее голос звучал глухо. Рядом с ними, иногда тоже поддерживая Феню под руку, шла Баженова. Максиму это ни капельки не мешало. Наоборот, помогало. Окажись они с Феней только вдвоем, у него в достатке не сыскалось бы умных слов, и он городил бы ей всякую чепуху. А Баженова выручала. Когда разговор становился очень уж глупым, нелепым, она тихонько вставляла какое-нибудь серьезное свое замечание. Но больше - слушала молча.
- Вы чем любите заниматься в свободное время? - спросила Феня.
Максим задумался. Ему хотелось назвать что-нибудь значительное, такое, что заставило бы засиять еще сильнее ореол его сегодняшней славы, и сказать вместе с тем чистую правду.
- Мы с Мишкой любим книги читать. На лыжах ходим, - проговорил он неуверенно, вдруг с полной безнадежностью ощутив, что ничего более значительного назвать не может.
- Нет, я не об этом спрашивала, - сказала Феня. - Это так, развлечения. А ремесло какое-нибудь... Ну, вот я сама, например, вышиваю, кружева умею вязать, корзинки из прутьев плести. Мария - замечательная портниха. А вы?
- Я не портной. Вообще шить, вышивать и кружева плести - это для инвалидов, - сказал он с грубой развязностью, самого напугавшей. Вот и конец славе. Тем более что ремесел он не знает никаких, мастерить ничего не умеет. Ну, чем же он блеснет? И тогда, совсем потухая, прибавил: - Если вот фотоаппаратом пощелкать, это не плохо...
- А вы умеете? - обрадованно спросила Феня, совсем не обидевшись на грубость. И не дождалась ответа, стала сама рассказывать: - Я хорошо умею. Папа меня научил всей премудрости. Даже на цветной пленке. Только аппарат свой никак не дает, он ему постоянно нужен. А у меня, стыдно сказать, еще "Фотокор". Для стеклянных пластинок. Папа любопытную летопись ведет. Знаете, он тридцать лет подряд, два раза в месяц, одно и то же место в тайге снимает!
- Зачем?
- Ну... чтобы проследить, как постепенно развивается природа. А потом у него есть отдельные серии. Например, тридцать ледоходов на Читауте. Или двести разной формы облаков. Или шестьдесят ураганов. Пожаров лесных, кажется, штук пятьдесят. Есть утиные, глухариные, медвежьи серии у него. Вся звериная и птичья жизнь. Папа телескопической насадкой пользуется. А то поставит где-нибудь на глухой тропе аппарат со вспышкой магния, пружинки, веревочки - и звери сами себя снимают. Интересно? Давайте, Максим, будем наш Читаутский рейд вместе снимать! Тоже серию. Как он, скажем, за двадцать или там за сорок лет изменится.
- Так вы что же, здесь еще сорок лет жить собираетесь? - со смехом спросил Максим, радуясь, что поймал девушку на случайном слове. А главное, что теперь очень ловко можно повернуть разговор на другое - уж слишком опасно рассуждать о фотографии, в которой все познания Максимовы ограничены уменьем "пощелкать".
- Если я первые свои двадцать лет здесь прожила, - тоже посмеиваясь, ответила Феня, - так теперь я обязательно должна к ним прибавить остальные восемьдесят. А там будет видно.
- Ну, нет, - сказал Максим, - а мы с Мишкой, конечно, и здесь сколько-то поработаем, чтобы чистую совесть иметь, но потом все же поедем куда-нибудь. На большую стройку.
Некоторое время Феня шла молча, поглядывая то вверх, на крупные, ясные звезды и на вершины сосен, осыпанных снегом, то вперед, где длинной чередой стояли дома со слабо желтеющими в окнах огнями. Дальние концы жердяных оград терялись где-то в темной лесной глубине.
- А мне от этого не уехать, - сказала она, - я должна дождаться, когда и тут будет все, как на больших стройках, как в больших городах. - И опять засмеялась: - Только воздух пусть останется теперешний. Без него, без нашего лесного воздуха, я никак жить не смогу. И потом я неправильно сказала "дождаться". Я же не буду просто сидеть и ждать. Руки человеку даны для чего?
Максим опять сбился с ноги. Ему померещилось, что Феня хочет разговор повернуть к прежнему.
- Для чего руки? Не корзинки плести! - неожиданно ляпнул он, чувствуя сам, что глупее и ненужнее этих слов уж никак не найти.
Баженова улыбчиво поглядела на Максима, и глаза ее заблестели в ночной темноте.
- Кто что может, - мягко сказала она. - А почему, Максим, вам не нравится у нас?
- Мне не нравится? - с удивлением переспросил Максим, сразу не сообразив, что Баженова просто его выручает. - Нет, нам с Мишкой здесь очень нравится. Это вы, Мария Сергеевна, насчет того, что я сказал: "Поработаем, а потом куда-нибудь дальше?" Так это, знаете... Не сидеть же на одном месте.
- А если у вас здесь появится дом? Семья?
- Ну! Семьи у меня никогда не будет.
- В юности так все говорят, - негромко, словно сама для себя, отметила Баженова. - А почему? Нет еще любви, в любовь не верят.
- Ну, Маринька, - с неудовольствием протянула Феня. - Зачем ты так? Любовь есть! У каждого. Обязательно. Как же не верить в нее?
- Надо верить, - совсем тихо сказала Баженова. - Сперва непременно надо верить...
Она сразу как-то заторопилась, пошла быстрее и потащила за собой Феню. До дому Баженовой было еще далеко, но Максим понял: Мария Сергеевна почему-то очень разволновалась, надо прощаться здесь. Пожимая Фене руку, Максим расслышал глухо, сквозь платок сказанные ею слова "пожалуйста, заходите", кивнул девушке головой и зашагал дальше, к своему общежитию.
Звезды, как и в начале вечера, крупные и яркие, спокойно мерцали в непостижимой вышине. Только теперь они изменили свое положение в небе. Максим не мог сразу отыскать даже знакомой ему еще с детства Большой Медведицы. Зато, словно бы зацепившись за самую макушку высокой сосны, горела, сверкала белым огнем вовсе неведомая ему крупная и горячая звезда. Максим немного постоял, любуясь ею, пошел - и звезда, будто зовя его за собой, тоже поплыла над лесом.
В поселке постепенно затихали голоса, шаги на скрипучем снегу, только изредка взлаивали собаки. Максим, не спуская глаз с белой звезды, миновал свое общежитие, медленно дошел до самого конца поселка. Дорога, выгнувшись дугой, вползала в густую чащу соснового подлеска, пугающе застывшего в неподвижности, и Максима потянуло снова к домам. Спать ему не хотелось, издали он видел, как на крыльцо общежития поднялись четверо, по силуэтам угадал - свои ребята, но Михаила среди них не было, и Максим прошел мимо дома.
Почему люди все время говорят о любви? Книги пишут! Песни поют! А вот он, Максим, и без любви пока живет великолепно. Днем хорошо поработал, вечером хорошо повеселился, побродит сейчас по свежему воздуху и пойдет спать. Баженова говорила еще о семье. Это совсем другое дело, семья - жить вместе удобнее. Но тут же ему вспомнилась слегка вздрагивающая, теплая рука Фени, когда прощались, вспомнилась удивительная свежесть, весь вечер наполнявшая его, когда Феня находилась рядом, и какое-то чувство щемящей пустоты, если она даже ненадолго от него отходила. Вот и сейчас все-таки лучше пройтись бы с ней вместе, чем так сновать одному по снежной дороге.
- Максим?
Он остановился, от неожиданности сердце у него забилось остро и горячо. Кто это? Женька Ребезова! Спускается потихоньку с крыльца. Похрустывает снег под каблуками. А как раз над ее домом сияет та самая белая звезда.
- Гуляете?
Женька тронула одеревеневшую Максимову руку и стала поправлять волосы, все больше сбивая платок на затылок и слегка потряхивая головой. Она стояла чуть боком к Максиму, и ему было видно, как возле Женькиных губ вьется легкое облачко морозного пара.
- Мне тоже чего-то не спится, - сказала Ребезова и пошла по хрусткой дороге. - Все провожалась я, провожалась, а не проводилась как следует. Ну, что же вы?
Максим не знал, что ему делать. Ступить рядом с Женькой даже один шаг сейчас было куда труднее, чем в красном уголке обойти перед ней целый круг в пляске. Там помогала, звала гармонь; десятки людей, поощрительно глядя, словно подталкивали в спину; здесь, наоборот, все держит, примораживает его к дороге - ночная тишина, загадочно-глухая темень за околицей, куда уйти - и не знаешь, вернешься ли, или, как в сказке, захватят и утащат чьи-то цепкие лапы.