Ах, до чего же он хорош, этот живой, спасенный ими лес!

Цагеридзе работал долго и жадно. Работал до тех пор, пока у него не заныла больная нога. И к тому же, хотя с юга тянул теплый ветер "Мария", а сама работа заставляла быть в беспрерывном движении, - Цагеридзе, одетый очень легко, все же прозяб. Должно быть, от сырости, от близости льда и воды.

Он с завистью поглядел на женщин, наряженных по-зимнему в ватные стеганки и такие же штаны, обутых в высокие резиновые сапоги, замотанных, закутанных в платки, и, вздохнув, воткнул в бревно багор.

- Прошу не смеяться, дорогие женщины, - сказал он шутливо, - но Нико Цагеридзе захотелось удрать куда потеплее.

- Только не в Грузию! - крикнула Булатова ему вслед. - Из Сибири мы вас не отпустим.

- Нет, нет, только на солнышко! Из Сибири я и сам ни за что не уеду.

- Аа! Есть магнит?

- Есть! Хороший, очень сильный магнит. И если Цагеридзе уедет когда-нибудь из Сибири, так только в Сачхере, и только вместе с магнитом.

По пути Цагеридзе поднялся на сплоточный агрегат. Подошел к мотористу, спросил, как дела. Моторист, молодой парень, в шароварах, щеголевато спущенных на смятые в гармошку голенища сапог, ответил: "А чего? Все в порядке! Дела идут - контора пишет!" И Цагеридзе вспомнилось, что ему все-таки надо пойти в контору и написать новый приказ.

Блаженно подставляя спину лучистому солнцу, он еще немного постоял на теплом дощатом настиле, остро пахнущем горячей смолой и паклей, полюбовался, как проворно катер отводит к плоту готовые пучки, и направился снова по зыбкой боне к берегу.

Сойдя уже на камешник, он наступил на льдину, всю запудренную песком и сочащуюся ручейками воды. Льдина, тонко звеня, рассыпалась длинными иголками, радужно сверкнувшими в лучах солнца. Иголки были похожи на ограненные хрустальные палочки, а несколько штук - коротких, ровных и удивительно чистых - соединены неплотно в красивую зубчатую корону. Цагеридзе подобрал ее, положил на ладонь и стал подниматься в гору, с интересом разглядывая это диво природы.

Нечаянно повернул к солнцу, и вдруг ледяные иголки будто бы засветились изнутри, человеческим теплом повеяло от их острых граней, и Цагеридзе почему-то припомнилась медленная, тающая улыбка Марии, ее красивые зубы. Свет пробежал и погас, но Цагеридзе еще долго видел его. И улыбался ответно. Он шел, весело думая, какими необычными словами начнет свое распоряжение. Так, чтобы строгая Лида пожала плечами и прежде, чем перепечатать, спросила удивленно: "Это - приказ?"

Он начнет: "Дорогие друзья! Что я должен сказать в этот день? Что я могу сказать вам? Всегда хороши зеленые цветущие дни весны. В этом году они особенно хороши. Хороши потому, что мы уже заканчиваем, готовим к отправке свой первый плот. И главное, из леса, спасенного нами от гибели. Если бы я был врачом, сказал - спасенного от смерти..."

Да, вот так он и начнет!

И пусть Лида пожимает плечами. И пусть даже Косованов скажет потом: "Слушай, это бы - речь. А на бумаге приказы все-таки по обязательным правилам пишутся". Пусть поворчит. А потом посмеется. Но он, Цагеридзе, этот приказ, когда поет вся душа, на параграфы и пункты размечать не станет. Он напишет этот приказ так, чтобы всем вошло в сердце: стихия страшна, но люди всегда сильнее любой стихии! Вот так он и будет писать.

Обдумывая содержание приказа, Цагеридзе тихонько пересекал редкий и чистый сосняк, тянувшийся неширокой полосой между поселком и берегом Читаута.

Ветер раскачивал вершины деревьев, и тени суетливо метались у ног Цагеридзе на узкой тропе.

Вдруг где-то вдали свежо и чисто закуковала кукушка, необычно ранняя, но, видимо, уверенная, что теплые дни больше уже не уступят места холодным дням. Цагеридзе пощупал карманы. Он помнил народную примету: если первая кукушка закукует, когда при тебе много денег, - весь год будешь богат. В карманах у него не оказалось ничего. Льдинки, хотя и мокрые, но еще не совсем растаявшие, он по-прежнему держал в неплотно сжатом кулаке. Цагеридзе засмеялся: "При мне самое большое богатство - ледяной клад. Тот самый ледяной клад, который я искал и нашел. И вот в руке - еще одна драгоценность, еще один клад... Кукуй, кукуй, дорогая кукушка!" И зашагал быстрее.

Сквозь сосны проглянула штакетная ограда конторы, высокое, залитое солнцем крыльцо. На него размашисто вспрыгнул прямо откуда-то сбоку гармонист Гоша. Он же - радист. Рация, расположенная в отдельном маленьком домике, стояла от конторы несколько в стороне. По времени Цагеридзе знал, сейчас как раз часы работы с Красноярском. Гоша принес свежие радиограммы. Интересно, какие еще глубокомысленные указания дает товарищ Анкудинов? Настала весна, кукует кукушка, и радиограммы пошли целыми пачками.

В конторе Гоша не задержался. Через минуту он снова уже оказался на крыльце, соскочил, придерживая рукой кепку, чтобы не сбило ветром, и побежал, помчался к своему домику.

Выходит, сеанс еще не закончен, рация работает, и он принес радиограмму, которая в телеграфном коде помечается словом "сию" и означает, что не только в одном направлении она передается как "молния", но и требует такого же немедленного ответа - "сию минуту".

Цагеридзе еще прибавил шагу. Какая-то внутренняя тревога вдруг овладела им. Что принес Гоша: "сию" или обычные радиограммы? Если "сию" - в связи с чем? Неужели начали свою паскудную работу двусмысленные документы, составленные этим консультантом ЦНИИ и так легко и беспечно подписанные им, Цагеридзе!

Он стиснул кулак, и льдинки хрустнули, тупо уколов ладонь.

"Нет, нет, довольно! Николай Цагеридзе больше ни на волосок не уступит этому человеку! Николай Цагеридзе не будет больше добрым к нему, он первым вступит с ним в бой. Немедленно! В жестокий бой! И до конца. Нельзя, неправильно - видеть и не замечать вокруг себя мелких людишек, давать им жить и портить жизнь другим!.."

В коридоре бродил сквознячок. Все двери и окна были распахнуты настежь. Всем хотелось тепла и весны.

Лида стояла за своим столиком, держа радиограмму в одной руке, а другую руку как-то безвольно и вяло опустив прямо на клавиши пишущей машинки. Платок, которым она всегда укутывала плечи, небрежно свалился на стул. Круглые серьги медленно перекатывались по щекам.

Увидев Цагеридзе, Лида резким толчком всунула в руку ему радиограмму. Отвернулась, локтями упала на подоконник, и плечи у нее мелко затряслись.

- Лидочка, что такое? - испуганно спросил Цагеридзе.

Обломки ледяных иголок посыпались на пол. Мокрыми пальцами Цагеридзе расправил листок бумаги: "Читаут. Цагеридзе. Сию. Плановик вашего рейда Баженова находится краевой хирургической больнице тяжелом состоянии зпт перенесла шок после операции сделанной ее настоянию тчк имеется письмо ваше имя тчк если желаете прилететь могу выслать самолет немедленно тчк отвечайте сию тчк Анкудинов".

Тупо глядя на черные строчки радиограммы, Цагеридзе медленно провел холодными мокрыми пальцами по лицу. Переступил, и последние крошки ледяной короны затрещали у него под ногами.

Лида билась, плакала на подоконнике, Цагеридзе в окно видна была крыша рации с выведенными высоко в небо белыми антеннами. Радиограмма - "сию". Мария лежит в тяжелом состоянии. А сколько времени пройдет, чтобы попасть отсюда в Покукуй и затем в Красноярск... Что, кроме искусства врачей, может спасти Марию? Что он должен ответить Анкудинову? Ведь эта его радиограмма "если желаете прилететь" - обычная в таких случаях подготовка.

Что же делать? Что делать?

- Да бегите скорее на катер! - горько выкрикивала Лида. - Бегите! И скорей - в Покукуй!

Да-да, почему он стоит? Скорей в Покукуй! Он может успеть. Он успеет. Тяжелое состояние - еще не обязательно смерть. Всегда нужно верить. Он верит: если успеет - Мария будет жить. Будет! Иначе ей нельзя, никак нельзя!

- Я сразу велела Гоше: "сию" отвечай, чтобы самолет посылали, торопливо говорила Лида. - Ну, не стойте же, не стойте!