Сартаков Сергей Венедиктович

Ледяной клад

Сергей Венедиктович Сартаков

Ледяной клад

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Тихо сыпался с неба куржак.

Облаков не было. Неведомо откуда там, в выси, бралась эта мелкая ледяная пыль. И все падала, падала на черные вершины сосен, в провалы скалистых ущелий, на рыхлую дорогу, взвороченную колесами автомашин, мерцала в неверном свете луны, мохнатившейся желтым пятном над самым гребнем глухого горного перевала.

Нерезкие тени деревьев сложными узорами переплетались на дороге, на круглой поляне перед одиноким небольшим домом, засыпанным снегом едва не до половины. Дорога, полукружием обежав поляну, круто бросалась вниз, к Ингуту, дымившему свежей наледью. Жестокий мороз перехватил речку где-то на перекате до дна, прочно и крепко, но она прососала себе полыньи, и вода, вырвавшись на поверхность бурливыми ключами, дальше ползла в виде толстого слоя ледяной кашицы, которая все время пропитывалась текучей, более теплой водой, и мороз не успевал обращать ее в камень. Глубокая наледь разрывала дорогу надвое продолжение колеи можно было увидеть только на противоположном берегу Ингута, сплошь заросшем кустами боярышника, рябины и черемухи.

В лесу стояла та звонкая и сторожкая тишина, какая в приангарской тайге наступает лишь во время самых сильных морозов, когда кажется слышным даже полет невесомых тоненьких блесток куржака.

Луна медленно всплывала над перевалом, вытягивая из глухого мрака нагромождения скал и словно бы поворачивая их каменной грудью к свету. Безмолвно менялись в своих очертаниях узоры теней на дороге и на круглой поляне перед домом.

И, кроме этой безмолвной игры да клубящегося пара над Ингутом, другого движения в природе не было.

Все сковал, остановил мороз.

Два окна дома, изнутри густо запушенные инеем, слепо глядели на поляну, на спуск к реке и зеленоватую жижу наледи с серыми островками все же кой-где посмерзавшейся ледяной каши. И нельзя было понять, то ли это лунные блики лежат на стеклах окон, то ли в глубине дома теплится слабый свет. Судя по звездным приметам неба, ночь наступила уже очень давно.

И вдруг где-то далеко, за перевалом, возник тонкий, вначале неясный, а потом все более отчетливый и нарастающий звук скрипящего снега: кто-то бежал по тайге на лыжах. Уверенно, безостановочно, как бегут, возвращаясь к себе домой.

По желтым стеклам в окнах задвигалась расплывчатая тень. Туда, в избу, должно быть, тоже проник этот сверлящий морозную тишину звук, пресек чье-то томительное ожидание. Из трубы взлетел высокий столб черного, смоляного дыма - в печь подбросили сухих дров.

И ярче обозначилась на стекле тень человека.

А лыжник между тем все больше наддавал ходу, благо теперь ему было под гору, не столько бежал, сколько катился, скользил по сугробам, не отталкиваясь палками, а волоча их за собой и перемахивая через выбоины дороги с каким-то особенным удальством.

Он не был еще виден за деревьями, но все это рассказывал о нем чуткий и певучий мерзлый снег.

И он действительно влетел на поляну шумным вихрем, выдувая тугие струи белого пара, в ватной стеганке, словно проросшей инеем. Он сразу перепутал лунные блики на снегу и заставил беспокойно забегать, казалось, закоченевшие тени деревьев. За плечами у него, стволами вниз, висело ружье, а за поясом болталась огромная птица. Он пощелкал лыжами, сбрасывая их с ног, встряхнул шапку-ушанку, с которой так и посыпалась снежная пыль, и вошел в дом в седых космах морозного воздуха.

- У-ух! - выдохнул он. - Добрался!

К нему подскочил такой же молодой, как он сам, парень.

- Мишка! Ну, понимаешь...

И вытащил у охотника из-за пояса птицу.

- Ого! Копалуха, глухариная мама!.. Где это ты в такой мороз подшиб ее? Сам как жив вернулся? Я уж думал прямо-таки...

- Прямо-таки... Прямо-таки!.. Мишку, брат, сам черт не возьмет! А ну, Максим, расстегни мне ворот, пальцы вовсе не гнутся.

Тот стал одной рукой помогать ему раздеваться - другая рука в кисти была забинтована. Стянул через голову двустволку, сразу побелевшую от тепла, размотал шарф, которым у Мишки была повязана шея, содрал стеганку и отшвырнул ее к чугунной печке, раскаленной до малиновых пятен.

- Ноги как? - спросил озабоченно, долбя ногой в залубеневшие подшитые Мишкины валенки. - Мороз ведь, знаешь, сейчас, однако, уже под пятьдесят!

- Дошел, - коротко, но емко объяснил Мишка с тем же оттенком щегольства, с каким он говорил, что его и черт не возьмет.

Теперь, когда он сбросил с себя верхнюю одежду и стоял рядом с Максимом, зябко передергивая плечами, было видно, что оба они примерно одногодки, лет двадцати двух. Оба крепкие, мускулистые и, может быть, только этим друг на друга похожие. Во всем остальном они были, по внешности, резко различны. Михаил высокий, с худой жилистой шеей и выпирающим через ворот рубахи острым кадыком. Лицо узкое, длинное, а жесткие черные волосы, едва только сбросил он шапку, сразу упали ему на глаза. Максим ростом не дотянул, но грудь у него развернулась куда шире, чем у Михаила. Щеки бугристые, толстые. При таких щеках самой природой как-то положено и волосам быть только белыми и мягкими.

- Изголодался? - опять спросил Максим. - Будем сейчас щипать копалуху или картошкой заправишься? С салом. Ели мы тут.

Он понизил голос и через плечо оглянулся на дальний угол избы, в котором стояли неподалеку одна от другой две железные койки. На той, что была в самом углу, спал человек, натянув одеяло на голову, а на ногах у него поверх одеяла лежал еще и полушубок, хотя от чугунной печки сухой, каленый жар разливался по всей избе.

- Картошка? Давай! - жадно сказал Михаил. - Я сейчас сам себя проглотил бы, до того в животе пусто. А кто это на моей койке спит? - и мельком покосился в другой угол, где в ряд стояло несколько пустых топчанов, очевидно, для случайных ночевщиков.

- Да, понимаешь... с метеопункта, - словно бы этим все объяснялось, ответил Максим и понес со стола на чугунную печь большую сковороду с картошкой - разогревать. Медный чайник стоял там еще до прихода Мишки, бурлил и выбрасывал через носик крупные капли, которые горошком скатывались на пол с горячего чугуна. - Я, понимаешь, думал, что ты уже где-нибудь... неживой. Все нет тебя и нет.

Михаил выгреб из-под своей койки, на которой спал посторонний, рваные полуботинки, годные только для дома, и заковылял к печке, ворча: "У-ух, вот когда заломило пальцы!" Он уселся на скамейку и начал стаскивать валенки, разматывать портянки и растирать закоченевшие ступни ног.

- Неживой! - подмигнул он Максиму. - Была нужда! Я, брат, дорогу хотел спрямить, да забрался в такие каменья и бурелом, что лыжи чуть не поломал и вообще чуть к черту голову не свернул. Пока было светло, знал хотя куда идти, а стемнело - до луны тыкался по тайге, как с завязанными глазами. А мороз, говоришь, пятьдесят? Вот, брат, романтика! Копалуху, знаешь, как застрелил? Это еще днем. В снегу зарывшись сидела. А я с горы с разгона прямо на нее наехал. Потеха! Она крыльями шевелит, ворочается в сугробе, мне показалось - медведь! И вот в точку успели оба: она из снегу выскочить, я двустволку с плеча сорвать. Ну, а в капканы ничего не попало. Хоть бы след чей встретился! Вся тайга будто вымерла.

Максим ножом ворошил картошку на сковороде.

Михаил порывисто раздувал ноздри - так вкусно било в нос жареным салом.

- Так оно и есть. При таком морозе обязательно все вымирает, - сказал Максим и переставил смачно журчащую сковородку на стол. - Я тебя предупреждал: не ходи.

- Не ходи! А я, брат, так считаю: для человека погода значения не имеет. Что тебе когда положено, то и делай. В мороз ли, в пургу. Силу характера иначе как приобретешь? Стоило нам с тобой ехать сюда, если только возле печки отсиживаться, - он всунул босые ноги в полуботинки и перебрался вместе со скамейкой к столу.