ГЛАВА 4

Натаниэль

Кома.

Доктор сообщил нам, что Кингсли находится в вегетативном состоянии (прим. пер.: Вегетативное состояние (также вегетативная жизнь) — отсутствие возможности к самопроизвольной психической активности (декортикация) из-за обширного повреждения или дисфункции полушарий головного мозга с сохранением деятельности диэнцефальной области и ствола мозга, сохраняющих вегетативные и двигательные рефлексы). Из-за удара у него отек мозга, он может очнуться в ближайшие несколько дней, недель или никогда.

Этот высококлассный врач, вместе со своей командой, часами занимался моим другом, но так и не смог вывести его из этого состояния.

Он пробыл в операционной несколько часов, но так и не смог нас порадовать, единственное, что он мог сказать: Кинг может очнуться, а может и нет. Он лишен фальшивого сочувствия и не пытается вселить в нас ложных надежд.

Даже если я схвачу и встряхну его, а затем ударю, это не вернет Кинга и уж точно, бл*дь, не приведет ни к чему хорошему. Кроме, возможно, избавления от накопившегося разочарования.

Гвинет слушает врача, слегка приоткрыв рот. Ее губы безжизненны и бледны, как и все лицо. Она отчаянно, почти маниакально стучит ногтями больших и указательных пальцев друг о друга. Эта нервная привычка с детства... с тех пор, как она узнала правду о своей матери.

При каждом объяснении врача она слегка вздрагивает, и я вижу тот самый момент, когда надежда покидает ее разноцветные глаза.

У нее очень выразительные глаза.

Когда ей грустно или она не в духе, сине-серый цвет приглушает зеленый, практически замещая его, словно буря поглощает яркое небо. И подобно дождю, в ее покрасневших глазах сгущается влага.

Но она не плачет.

Не могу сказать, связано ли это с воспитанием Кингсли или с недостающим кусочком, который она искала с тех пор, как узнала правду о своей матери, но Гвинет не плачет на публике.

По крайней мере, с подросткового возраста.

Вместо этого она продолжает щелкать ногтями друг о друга, снова и снова задевая порез на указательном пальце.

Щелк. Щелк. Щелк.

И с каждым щелчком она словно вгоняет что-то внутрь себя. Иглу, нож или что-то более острое и смертоносное. Она принимает яд, прекрасно осознавая его смертоносность.

Благодаря своей работе я видел бесчисленное множество реакций людей на горе. У некоторых случаются психические срывы, другие выражают горе в любой возможной физической форме, будь то крик, плач, удары, а иногда и убийство.

Эмоции настолько сильны, что у всех людей разнообразные реакции. Но больше всего страдают те, кто делает вид, что все в порядке. Тот, кто, задрав голову, относится к случившемуся обыденно.

Если они не психопаты и не потеряли чувство сопереживания, это ненормально. У Гвинет точно нет никаких антисоциальных наклонностей, так что сейчас она роет себе могилу окровавленными ногтями.

Как только доктор заканчивает вводить нас в курс дела, то позволяет нам увидеть Кингсли, но только через стекло, так как он все еще находится в реанимации.

Гвинет делает шаг в направлении палаты отца, но ее ноги подкашиваются, и она качается. Я хватаю ее за предплечье, прежде чем она упадёт, сжимаю ладонь, чтобы удержать ее.

— Со мной все в порядке.

Ее голос тихий, вялый.

Отпускаю, как только ей удается восстановить равновесие. Последнее, что мне сейчас нужно, это прикасаться к ней.

Или быть рядом.

Но ее состояние ненормально и требует наблюдения. Можно с уверенностью сказать, что Кингсли был — является — ее миром, а не только отцом. Он ее мать, брат и лучший друг, так что нет, ни за что не поверю, что с ней все в порядке.

Когда Гвинет направляется к палате, ее походка скованна и неестественна. Она останавливается перед стеклом и замирает. Целостно. Она не моргает и еле дышит. Ее грудная клетка поднимается и опускается странным образом... такое ощущение, что у нее одышка.

Я подхожу к ней, чтобы увидеть, что вызвало подобную реакцию.

Пугающий вид больничной койки, проводов и жидкость, которая медленно вливается в его вены из капельницы.

Рука Кинга в гипсе, грудь перевязана, но это не самое страшное. Его лицо и виски покрыты множеством цветов: голубых, фиолетовых и розовых. Порезы на лбу и на шее. На фоне белизны простыней и бинтов этот жуткий образ выделяется мельчайшими уродливыми деталями.

— Папа... — Подбородок Гвинет дрожит, когда она ударяет обеими руками по стеклу. — Эй, проснись. Ты сказал, что завтра мы пообедаем вместе. Я выбрала наряд. Это заняло много времени, знаешь ли, так что ты не можешь бросить меня.

Я отступаю назад, не желая прерывать ее сокровенный момент, но все еще слышу ее голос. Дрожь в нем, отчаяние, скрывающееся за ним, отрицание.

Всё.

— Папа... хватит притворяться спящим. Ты ранняя пташка, помнишь? Ты ненавидишь долго спать. — Она впивается ногтями в стекло. — Папа... ты обещал, что никогда не оставишь меня. Ты говорил, что не такой, как она, да? Ты не безответственный, как мама, не жестокий, как она, и не такой бессердечный. Ты... ты мой папа. Мой лучший друг и все такое. Лучшие друзья не впадают в беспамятство без предупреждения, так что очнись! Очнись, папа!

Она бьет кулаками по стеклу с нарастающей силой, от которой сотрясаются ее худые плечи.

Ее голос становится хриплым и уязвленным, чем дольше она зовет Кинга. Отрицание очевидно в каждом крике и ударе.

Я подхожу к ней и протягиваю руку, но затем останавливаюсь. Я не должен прикасаться к Гвинет. Ни в коем случае.

Но если не остановлю ее, она сломает руки или провалится в яму отчаяния, в которой никто не сможет ее найти.

Вот что происходит, когда она подавлена. Она прячется. И у нее это так хорошо получается, что до нее невозможно достучаться, до тех пор, пока она сама не захочет.

Долго не думая, хватаю ее за плечо.

— Тебе нужно остановиться, Гвинет.

— Отпусти меня. Я в порядке.

Она дёргает плечом в попытке ослабить мою хватку, но я ещё крепче сжимаю его.

— Твой отец в коме. Ты не можешь быть в порядке.

— Он не в коме. Он очнется. — Она снова стучит ладонью по стеклу. — Очнись, папа. Это неправда. Очнись!

Она начинает размахивать руками, и я распознаю признаки панической атаки. Одышка, бисеринки пота на лбу, дрожащие губы. Возможно, она даже не осознает, что на грани нервного срыва.

Я хватаю ее за другое плечо и рывком поворачиваю лицом к себе.

— Гвинет, остановись.

Она вздрагивает, дрожь охватывает все ее тело. Возможно, мне не следовало быть таким суровым, но это сработало.

Ее руки опускаются по бокам, но дрожь не прекращается. Ее трясет интенсивнее, на подсознательном уровне, без какой-либо видимой закономерности. Она смотрит на меня гипнотизирующим взглядом, сине-серый цвет подавляет всю зелень, пытающуюся пробиться наружу.

Бл*дь, как она на меня смотрит.

Словно я бог, имеющий все ответы и решения. Как будто только я могу все исправить.

Я всегда ненавидел то, как Гвинет смотрит на меня. Поправочка, я ненавижу это с ее восемнадцатого дня рождения после того, как она разрушила кирпичную стену, которая нас разделяла.

Потому что бог, которого она видит во мне? Это точно замаскированный демон.

— Это не правда. Скажи, что это не правда, Нэйт.

Как обычно мне следовало бы отчитать ее за то, что она не называет меня дядей, но в данной ситуации это было неуместно.

— Отрицание не поможет тебе. Чем быстрее ты примешь реальность, тем быстрее справишься.

— Нет. — Она стискивает зубы, затем снова выдыхает: — Нет...

— Прекрати, Гвинет.

Изо всех сил стараюсь смягчить свой тон, но он все равно получается суровым. Словно приказ.

Она снова качает головой, но выходит смиренно, бессильно. До сих пор я не замечал, насколько она маленькая по сравнению со мной.

Такая хрупкая.

Если быть честным, то однажды я заметил это. В тот момент, когда она прижалась ко мне и поцеловала.

Но мне не стоит об этом думать. Я не должен размышлять о том, насколько мала дочь моего лучшего друга или как она ощущается в моих объятиях, когда мы находимся перед его больничной палатой.

Мышцы в моей руке сжимаются, и я ослабляю хватку на ее плечах, начиная отходить.

Однако я не готов к тому, что она делает.

Полностью и бесповоротно застигнут врасплох.

Точно так же, как два долбаных года назад.

Гвинет бросается ко мне и обхватывает обеими руками за талию. И словно этого недостаточно, утыкается лицом мне в грудь... влажным лицом.

Я чувствую, как ее слезы увлажняют рубашку и кожу под ней. Но на этом мои мучения не заканчиваются, нет. Они, словно кислота, расплавляют плоть и кости и добираются до органа, который, как я предполагал, выполняет функцию перекачки крови.

Если раньше я сжимал челюсть, то теперь мне кажется, что она вывихнется от того, как сильно я стискиваю зубы.

— Гвинет, отпусти меня.

Она впивается ногтями в мой пиджак, царапая спину и качая головой, трется о рубашку. Больше влаги, больше дрожи.

Она так ранима, вот-вот взорвется и разлетится на мелкие осколки.

— Одну минуточку... — шепчет она мне в грудь.

— Гвинет, — предупреждаю, мой голос гортанный и непреклонный, и уверен, что она чувствует вибрацию оттуда, где прячется ее лицо.

— Пожалуйста… У меня нет никого, кроме тебя.

Ее заявление заставляет задуматься. Истина, заключенная в ее словах, поражает меня в глубине маленького уголка, который она вырыла для себя в день восемнадцатилетия.

Бл*дь. Это правда.

Если Кингсли покинет нас, у нее никого не останется, кроме меня.

Я позволил этой информации осесть, вспоминая его последние слова, сказанные мне по телефону. О том, что я должен заботиться о ней.

Заботиться о его гребной дочери.

Я забываю, что должен оттолкнуть ее, отбросить от себя. Гвинет воспринимает мое молчание как одобрение и делает то, что у нее получается лучше всего.

Позволяет себе вольности.

Она прижимается своим телом к моему, шмыгая носом мне в грудь. И аромат ванили пробирает меня до костей. Ее плач низкий, затравленный, и я знаю, что она никому не показывает подобную слабость. Особенно мне.