ГЛАВА 21

Четыре месяца спустя

Он сказал, что времени как будто не было, но время прошло как надо. Сначала я считала часы. К отметке в семьдесят два часа мои единицы измерения сменились на дни, которые быстро превратились в недели. К тому времени, когда это переросло в месяцы, я была наполовину уверена, что он не любит меня так сильно, как утверждал.

После отъезда он прислал мне цветы: розовые пионы, края лепестков которых были темнее, чем остальные. Я дала себе минуту, чтобы оценить их, прежде чем выбросить. Они все равно скоро умрут.

Если Брук и заметила их, она ничего не сказала. По утрам она учила меня выпечке, днем я учила ее нескольким простым приемам самообороны, а по вечерам, когда мы не были в Сухом пробеге, мы сидели в гостиной и рисовали. Я перестала позволять ей расписывать мою кожу, мне нужно было отдалиться от нее, так как ее живот, казалось, вырывался прямо из центра. Ее живот рос, а моя тяга к Шесть уменьшилась настолько, что я начала сомневаться в своих чувствах к нему.

А в те ночи, когда Брук не давала мне спать своими бесплодными рыданиями, я смотрела в потолок и думала, почему я не плачу по Шесть. Конечно, ее разрыв с женихом был, по крайней мере, на первый взгляд более постоянным, чем мой. Но Шесть почти не звонил, а когда звонил, то не сообщал о дате своего приезда. Я начала верить, что он не вернется, и начала чувствовать удушье в пространстве, которое пропахло им.

Я с тревогой смотрела на растущий живот Брук, гадая, когда же она родит ребенка, чтобы мы могли найти ей более постоянное место жительства, а я могла вернуться в свою маленькую квартирку с Генри.

Когда первый холодок надвигающейся осени ворвался на кухню, я включила телевизор, чтобы отвлечься, пока Брук дремлет в своей комнате. Я потянулась, раздумывая, стоит ли идти на пробежку. Я была жутко неугомонной — почти никогда не уставала. Брук была слишком уставшей, чтобы ходить со мной на прогулки, хотя мне хотелось подтолкнуть ее к этому — не ради компании, а чтобы ускорить течение беременности, чтобы я могла, наконец, уйти.

Я не могла припомнить, чтобы когда-либо чувствовала себя такой пустой, как сейчас. Даже до Шесть. Он заполнил меня в тех местах, о которых я и не подозревала, и без него я слишком остро ощущала его отсутствие.

Все это казалось намного проще, когда Шесть был рядом со мной во всем. Когда Брук всегда была рядом со мной, мне вдруг захотелось одиночества. По крайней мере, у меня был Генри, хотя он ничего не делал.

Я посмотрела на аквариум и почувствовала, как мое сердце остановилось.

Генри лежал брюхом вверх, плавая в верхней части аквариума, совершенно неподвижно.

— Нет! — Я протянула руку в аквариум и вытащила его без раздумий — но он не барахтался в знак протеста. Он вообще не сопротивлялся. Он просто лежал там, болезненного бело-желтого цвета в моей руке.

В ужасе я уронила его. Он шлепнулся на пол у моих ног, разбрызгивая воду повсюду.

Все это было неправильно. Генри был здесь для меня, единственное, что было моим в этой проклятой квартире.

Я сползла на пол и подхватила его на руки. Неважно, что он был шестой, или седьмой, или восьмой итерацией моей первоначальной рыбы — важно было то, что он представлял собой, то, что я потеряла.

Кончиком пальца я перевернула его обратно на ладонь и уставилась на его безжизненное тело, на оранжево-белый узор на его плоти. Он был у меня долгое время, очень долгое для меня. Он отправился со мной в эту чужую среду, но не выдержал этого. Он умер.

Я не знаю точно, сколько я просидела так, обнимая своего мертвого Генри, но через некоторое время мне удалось заставить себя встать. Я услышала, как открылась и закрылась дверь, а вскоре после этого открылась и закрылась еще одна, сообщив мне, что Брук проснулась и находится в ванной.

Я размышляла, что делать с Генри. Я не могла бросить его в унитаз: это было бы недостойно. И я не хотела выбрасывать его в мусоропровод, так он становился больше едой, чем домашним животным.

Прохладный ветерок дул из закрытой двери патио, и я вышла во двор, остановилась у кучи фиолетовых цветов и вырыла пальцами небольшую ямку прямо за ними. Грязь была холодной, и чем глубже я копала, тем холоднее становилось, но мне казалось неправильным устраивать ему неглубокую могилу, которую соседский чихуахуа, мог бы легко обнаружить и раскопать. Поэтому я копала и копала, пока грязь не налипла на мои пальцы, и засунула его в яму, а затем закопала его и разровняла грязь.

Когда я вернулась на кухню, чтобы вымыть руки, новости по телевизору стали громче. Я взглянула краем глаза, а затем посмотрела внимательней. Я так сосредоточилась на знакомом лице на экране телевизора, что слова стали искажаться.

На экране было лицо Коры. Под ее фотографией большими буквами были написаны слова: ВНИМАНИЕ! ПРОПАЛ РЕБЕНОК.

Моя кровь похолодела, и я опустила руки в раковину, пока вода продолжала течь.

Она пропала?

Экран расплылся, когда я уставилась на него, не мигая. На экране промелькнуло видео, снятое у входа в квартиру, а затем на экране появилась фотография Коры, похожая на школьную.

Я быстро моргнула и забыла, как дышать.

Затем, как будто мои чувства медленно возвращались ко мне, я почувствовала горячую воду, которая обжигала мою кожу, и звук моего имени, произнесенного несколько раз.

Я повернулась, все еще чувствуя себя как в трансе, когда полдюжины мыслей пронеслись в голове.

Позвонить Шесть.

Позвонить в полицию.

Какую полицию? Полицию Сан-Франциско или Детройта, где она жила?

Имеет ли Шесть какое-то отношение к этому?

Она в опасности?

Убираться из этого дома немедленно.

Последней мысли я подчинилась — не по своей воле, — потому что передо мной стояла Брук, вода капала у нее между ног и собиралась на полу возле ног.

— Мы должны поехать в больницу.

***

Я не могу сказать, как мы попали в больницу. Только что я наблюдала за тем, как Брук засовывает туалетную бумагу в свои трусы, и вот мы уже входим в двери приемного покоя. Я все еще была как в тумане, все еще была растеряна, обеспокоена и слишком мучилась вопросами, чтобы понять, что у Брук начались схватки.

— Как вас зовут? — Регистраторша за стойкой выглядела смутно заинтересованной тем, что глубоко беременная женщина согнулась пополам, с шипением вдыхая и выдыхая воздух.

— Брук, — сказала я ей, когда Брук не смогла назвать свое имя.

— Брук?

— Да, с буквой «Е».

— Фамилия?

Я должна была это знать. Может быть, она мне когда-то говорила, но тогда я не обратила на это внимание, и это находилось в конце списка вещей, которые меня волновали в тот момент.

— Брук как-то там.

Женщина недовольно подняла бровь, и я закатила глаза, прежде чем взять у Брук бумажник и вытащить водительские права из прозрачного кармана.

— Удовлетворена? — спросила я ее, потому что шок от лица Коры в новостях исчезал по мере того, как стоны Брук усиливались. — Может ли она получить кровать или что-то еще? — Я посмотрела на Брук, ее лицо раскраснелось, она держалась за стойку регистрации, сжимая ее пальцами. — Она мочится везде.

Медсестра в перламутровой форме вышла вперед с папкой в руках и посмотрела на меня с немалой долей презрения.

— Это не моча. Это ее воды.

Я знала это.

— Ну, — сказала я, обнимая Брук и поворачивая ее к креслу на колесиках, которое выкатили из подсобки, — значит, она поливает везде. И это не сад, так что мы можем идти?

Я осторожно подтолкнула Брук в кресло, но ее лицо заметно расслабилось. Боль не была прочерчена линиями на лбу, но она все еще выглядела так, будто только что закончила восхождение на четырнадцатиметровую вершину.

— Ты справишься? — спросила я, мое внимание теперь полностью сосредоточилось на Брук и крошечном человечке, которого она собиралась вытолкнуть из своего тела.

Ресницы Брук были густыми и влажными, когда она посмотрела на меня и сжала руку вокруг моего запястья.

— Ты можешь позвонить моей маме? Номер есть в моем телефоне. — Я пыталась представить, что когда-нибудь попрошу кого-то позвонить маме за меня, но в глазах Брук было столько мольбы, столько отчаяния, что я кивнула и взяла ее сумочку, медленно следуя за ней, пока ее везли к лифту. Я нашла громоздкий телефон Брук и искала контакты, пока не наткнулась на «Мама».

Лифт пискнул, его двери закрылись, и я потеряла сигнал.

— Все в порядке, — сказала Брук и похлопала меня по руке, выгнув спину в инвалидном кресле. — Подожди, пока мы войдем в палату.

Мы. Только в тот момент, когда я следовала за Брук по лестнице в родильное отделение, я поняла, что собираюсь присоединиться к ней в этом путешествии.

— Э-э... — начала я, пытаясь придумать, как вежливо отказаться от возможности посмотреть, как Брук будет изгонять ребенка из своего чрева.

Но мои шансы отказаться рухнули, когда двери открылись, и медсестра направила меня в восьмую палату.

Я подождала за дверью, пока Брук перекладывали на кровать, и снова набрала номер ее мамы. Он звонил, звонил и звонил, пока, наконец, не переключился на роботизированное приветствие автоответчика.

— Эм, привет. Вы меня не знаете. — Я посмотрела на Брук, чье лицо было искажено, а тело судорожно сжалось, как будто кто-то прижал раскаленную кочергу к ее копчику. — Я... подруга Брук. В любом случае, скоро родится ребенок, так что вам, наверное, стоит приехать сюда. Палата восемь.

Я положила трубку и вошла в палату, увидев медсестру с добрыми глазами и еще более добрым голосом, которая держала Брук за руку и спокойно напоминала ей дышать. Она прислонилась к Брук, повторяя «Дыши» снова и снова, пока другая медсестра готовила капельницу. Я чувствовала себя настолько ненужной, что почти вышла из палаты, прежде чем глаза Брук открылись и сфокусировались на мне. Ее челюсть была стиснута, а рука тянулась к моей.

Я смотрела на нее гораздо дольше, чем, вероятно, должна была, задаваясь вопросом, какого черта я должна была это делать. Я едва знала Брук. Конечно, последние четыре месяца мы проводили вместе каждый день, но я никогда не собиралась вкладываться в нее, и с тех пор моя цель сделать ее своим хобби изменилась.