59. Райк Мэдоуз

Они ещё не оформили меня. Я сижу один в камере, мои нервы скачут каждый раз, когда мимо проходит полицейский, ожидая, что они выведут меня для фотографирования и снятия отпечатков пальцев.

Изнасилование несовершеннолетней.

Изнасилование.

Это то, что вызывает у меня физическую боль. Лучше бы меня ложно осудили за убийство. Горло жжет, и я упираюсь затылком в цементную стену, молчу и пытаюсь онеметь. Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, сколько улик Саманта может попытаться использовать против меня. Каким свидетелям она может заплатить, чтобы они лгали для неё? Меня будут судить в уголовном порядке. Я не могу уладить это гребаное дело, заплатив кому-то. Мне грозит тюремный, блять, срок.

Я помню все вспышки камер, когда я вылезал из полицейской машины, все вопросы, которые мне задавали.

— Райк?! Ты невиновен?!

— Райк?! Ты виновен?!

— Какие у них есть улики против тебя?!

А потом я вошел в полицейский участок в наручниках. Я чертовски ненавижу, что слово «изнасилование» будет рядом с моим лицом на заголовках журналов. Тошнота накатывает на меня, но меня уже один раз стошнило. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох.

Всё будет хорошо, мой друг.

Даже волшебные слова Коннора не могут развязать клубок боли в моей груди.

— Райк Мэдоуз?

Я открываю глаза. Офицер останавливается возле моей камеры, прерывая мои мысли. Мой желудок всё ещё переворачивается. Я не встаю со скамейки, но он отстегивает связку ключей на поясе и вставляет один в замок. Они пришли, чтобы официально оформить меня.

Он распахивает дверь камеры. Я собираюсь встать, но он говорит: — К Вам пришли.

Я остаюсь прикованным к скамейке, мои конечности каменеют, как только человек начинает идти по коридоу, застегивая пиджак. И вот передо мной уже стоит отец.

Мой гребаный отец.

С жестким взглядом, как у меня.

С суровой челюстью, темно-каштановыми волосами и моими, блять, глазами.

Я больше похож на него, чем на брата. Но Ло сказал бы, что лучше, блять, быть похожим на Джонатана, чем быть им, вести себя как он, что Ло иногда и делает.

Но если бы Ло был здесь, он бы хотел, чтобы я вел себя хорошо. Он бы хотел, чтобы я похоронил обиду. Ещё в Юте он спросил, могу ли я это сделать. Я сказал ему правду. Я не знаю. Какая-то часть меня хочет попробовать. Другая часть просто хочет оттолкнуть Джонатана так чертовски далеко.

Одна сторона сильнее.

— Можете закрыть эту гребаную дверь, — говорю я офицеру.

Мой отец качает головой.

— Не будь засранцем. Ты сейчас сидишь в камере.

— Я не просил тебя приходить сюда, — отвечаю я.

— Но я здесь, Райк. И я никуда не уйду. Хочешь ты этого или нет, у тебя нет особого выбора, — и тут мой отец заходит в тюремную камеру. — Вы можете дать нам несколько минут? — спрашивает отец у офицера.

— Мне придется запереть вас.

Я жду, что отец вытащит пачку денег, будет угрожать или даст взятку, но вместо этого он просто кивает и говорит: — Хорошо.

Я хмурюсь, наблюдая, как коп запирает меня в камере к моим отцом, а отец не сопротивляется, ни черта не стыдясь того, что он здесь. Он просто стоит напротив меня, засунув руки в свои черные брюки.

После громкого удара захлопнувшейся двери коп исчезает в темном коридоре.

Почему ты, блять, здесь? Я должен спросить его. Но я снова оказываюсь в том загородном клубе, тихий, семнадцатилетний и ненавистный, как бы сильно я ни хотел всё это отпустить.

— Моя команда юристов уже разбирается с этим бардаком, — говорит он. — Об этом позаботятся. Тебя должны выпустить отсюда через пятнадцать минут.

Я открываю рот, чтобы сказать ему, что мне не нужна его помощь, но он прерывает меня.

— Ты мой сын. Я не знаю, сколько раз я должен напоминать тебе об этом — такое ощущение, будто Сара выжгла моё имя из твоей головы.

Моя челюсть крепко сжимается. Я не хочу снова поднимать все эти вопросы. Я не хочу слышать, как он называет её сукой или кричит о том, как она промыла мне мозги. Я просто хочу посидеть здесь в гребаном покое и разобраться с обвинениями самостоятельно. 

— Райк, — он произносит моё имя так, словно оно что-то для него значит. — Что ты хочешь от меня? — он протягивает руки, ладони направлены на меня, будто он открывает себя мне, будто он чертовски старается. — Или я просто замахиваюсь на невидимый шар? Это конец, да? Я ничего не могу, блять, сделать. Ты принял решение, что больше не хочешь иметь отца.

Внутри меня что-то щелкает.

— Прекрати вести себя так, будто это твой благородный способ вернуть сына, — рычу я, поднимаясь на ноги в горячем гневе. Я указываю на него. — Речь никогда не шла о том, что ты просто хочешь, чтобы я был в твоей жизни.

Он хмурится с явным ненадуманным замешательством.

— Тогда о чём она шла? Пожалуйста, блять, скажи мне.

У меня болит живот. Я не хочу вести этот разговор. Я даже не хочу смотреть на него.

— Просто убирайся из моей гребаной жизни! — я провожу рукой по волосам, натягивая пряди. — Просто, блять, уйди!

Он даже не вздрагивает.

— Ты злишься на меня. Я это понимаю.

— Правда?! — я просто продолжаю трясти головой, у меня болит шея. — Ты срал на меня годами. Ты срал на Ло. И теперь ты хочешь стать моим отцом? Ахуеть как удобно получается. Моя мама раскрыла твоё прикрытие, весь мир знает моё гребаное имя и мои отношения с тобой, и теперь, теперь ты хочешь сказать: Это мой сын, вот он. Посмотрите на него. Он мой, — я показываю пальцем на него. — Пошел ты!  

— Я всегда хотел быть тебе отцом...

— ЛЖЕЦ! — кричу я во всю мощь своих легких, мое горло горит. — Ты чёртов лжец! Если ты хотел меня как сына, то какого хрена ты решил защищать себя, а не меня?! Ты решил спрятать меня, чтобы спасти свою гребаную репутацию! Так скажи мне, папа, каким, блять, образом я должен испытывать к тебе что-то кроме ненависти?

Он отводит взгляд, и это придает мне сил.

— И теперь, — продолжаю я, раскрывая объятия. — Ты сделаешь всё, чтобы вернуть меня в своё расположение. Ты хочешь, чтобы я выступил перед СМИ, чтобы рассказал им, как ты никогда бы не тронул моего младшего брата. Что это злодеяние не в твоей гребаной натуре, — я киплю заживо, кровь бушует в моих венам. — Десять лет спустя, папа, и ты снова хочешь, чтобы я тебя защищал. Это всё, чем я для тебя являюсь. Кем-то, кого ты можешь использовать, когда это станет чертовски необходимо.

Он просто смотрит жестким взглядом, не отступая, но в его глазах есть что-то глубокое, что-то чуждое. Что-то грустное.

Я делаю шаг к нему, указывая на свою грудь.

— Ты больше не сможешь использовать меня. Я не буду сыном на твоей стороне, заставляя тебя выглядеть гребаным героем, когда ты самый худший, блять, злодей.

Я тяжело дышу, пытаясь поймать воздух в легкие.

Я не свожу с него испепеляющего взгляда.

— Ты закончил? — грубо спрашивает он. Он принимает моё молчание за ответ. — Может быть, тебе стоит напомнить, Райк, но я ни разу не просил тебя говорить обо мне что-либо в СМИ. Речь никогда не шла об этом, и если ты продолжаешь так думать, то это твоё собственное заблуждение приводит тебя к таким заключениям. Не я, — он переминается на ногах, но не отрывает от меня взгляда. — Я могу жить с этими обвинениями. А вот с чем я не могу жить, так это с потерей тебя, потерей Лорена. Я бы умер, защищая вас двоих, и если ты этого не видишь, тогда я не знаю, что еще я могу сделать, чтобы показать тебе.

Он не говорит, Мне жаль, что я заставил тебя пройти через ад. Мне жаль, что я отпихивал тебя в сторону и орал на твоего брата, будто он кусок дерьма и неудачник, каждый божий день.

— Почему ты не можешь просто, блять, извиниться? — спрашиваю я. — Почему ты не можешь признать, что ты проебался?

— Потому что я этого не делал, — говорит он мне, прожигая дыру в моей груди. — Тогда я принял трудное решение, и если бы меня поставили в такое же положение, я бы принял его снова. Если бы я не солгал о тебе, Райк, то альтернативой было бы признаться в чем-то, что отправило бы меня в то место, где ты сейчас стоишь, — он показывает на камеру. — И где бы тогда был Лорен?

У меня сводит живот, когда я думаю о своем брате, зачатом во время секса с несовершеннолетней. Мой отец попал бы в тюрьму, а мой брат... родился бы у матери, которая его не хотела. Попал бы он в приемную семью? Или Джонатан отдал бы его на воспитание Грэгу Кэллоуэю? Были ли они вообще тогда друзьями?

— Я люблю тебя, — говорит он мне. — Я всегда тебя любил. Можешь ли ты поверить в это или нет, зависит только от тебя. Я здесь не под ложным предлогом. Мне не нужно твоё чертово заявление для СМИ. Я не хочу твоего прощения. Я просто хочу, чтобы ты был в моей жизни. Я хочу своего сына. И если это значит, что мне придется выслушивать твои оскорбления за каждым нашим ужином, хорошо. Но я предпочту это, чем вообще ничего, — он широко разводит руки. — Тебе решать, Райк.

Я провожу рукой по волосам. Я хочу верить ему. В глубине души я хочу, чтобы все это закончилось, и я хочу, чтобы у меня был тот отец, за которого он себя выдает. Но под этой безусловной, больной любовью скрываются годы боли. Как это может пройти?

— Как я должен принять тебя? — спрашиваю я, мой голос низкий.

— Спроси меня о чем угодно. Мне не сложно быть честным, даже если тебе не нравятся мои, блять, ответы.

Не знаю, почему я понимаю это именно сейчас, в этот, блять, момент — но я ругаюсь так же, как он, так же часто, так же сильно. Что это значит? Я перенимаю его манеры? Он был рядом настолько, что мог как-то повлиять на меня. Даже если он лгал обо мне — он был рядом, пытался быть частью моей жизни.

Я рассматриваю пространство вокруг: металлический туалет, раковина, решетка за отцом, мрачная цементная стена за мной. Мой отец дает мне выход. Я всегда видел только черное и белое, когда дело касалось моей семьи. Но, может быть, наша ситуация слишком серая — может быть, нет правильного и неправильного выбора. Есть только решения, которые причинят боль моему брату, и решения, которые причинят боль мне.

— Почему я вообще здесь? — спрашиваю я, нуждаясь в том, чтобы кто-то подтвердил мои подозрения.