— Тебе жарко? — спрашивает Гарретт.

Потому что я раскраснелась и обмахиваюсь веером.

Я делаю большой глоток вина.

— Нет, я в порядке. Итак... преподавание?

Он кивает, вытирая рот салфеткой. Это тоже горячо.

Срань господня, у меня неприятности.

— Я поступил в колледж, не определившись с профессией, ты же знаешь. Я думал, что буду специализироваться на футболе, — шутит он, — а потом это было... весной на втором курсе сразу после моей второй операции на колене…

Гарретт был назван игроком года и получил Национальную награду квотербека в свой первый год в Рутгерсе. Но затем, в начале своего второго сезона, он получил удар, который раздробил ему колено, и ему пришлось завершить свою карьеру. Я смотрела игру по телевизору, а потом меня вырвало в ванной.

—... Я изучал историю США. В первый день занятий профессор — Малком Форрестер — вошел со всей серьезностью и достоинством, одетый в костюм. Он кивнул нескольким из нас, но не сказал ни слова, пока не поднялся на трибуну, чтобы прочитать свою лекцию. И когда он это сделал, это была не просто лекция, это была речь — и это было завораживающе. Как будто Авраам Линкольн был прямо там, разговаривал с нами. Он сделал это так ярко, Кэл, сражения, политика, он сделал это таким интересным.

Тон Гарретта тоже завораживает, и я как будто чувствую волнение, которое он испытал тогда.

— Я обычно приносил в класс диктофон — это было до смартфонов, — чтобы потом делать заметки с лекции, потому что, когда профессор Форрестер говорил, я просто хотел слушать. Чтобы впитать каждое слово истории, которое он произносил. — Гарретт делает глоток вина, его глаза находят мои. — И вот тогда я понял, что хочу сделать. Если я не мог играть в футбол, я хотел тренировать, и я знал, что хочу, чтобы это было в Лейксайде. Но почти так же сильно я хотел сделать то, что делал профессор Форрестер. Я хотел оживить прошлое для детей в моем классе, по-настоящему научить их чему-то. Чему-то, что они могут взять с собой, что изменит их жизнь. — Он пожимает плечами. — А остальное уже история.

Я положила свою руку поверх его руки на столе.

— Я сожалею о твоем колене. Этого не должно было случиться, только не с тобой.

В его глазах нет боли, он не вздрагивает — я знаю, что для него это, должно быть, была глубокая рана, но я с облегчением вижу, что она зажила. Что это не оставило на нем шрама, не изменило его, не ту его часть, которая имеет значение.

— Жизнь случается, Кэлли. Иногда она хороша, иногда — полный отстой. Но жизнь случается со всеми нами.

— Я послала тебе открытку, когда ты пострадал, — говорю я ему тихо, как признание. — Я записала в ней свой номер на случай, если могу что-нибудь сделать. Не знаю, понял ли ты это.

— Да, я понял.

— О. Почему ты мне не позвонил?

Он снова приподнимает одно плечо.

— Подумал, что это была открытка жалости. Что тебе было жаль меня. Мне не нужна была от тебя чертова открытка с жалостью.

— Это не была, черт возьми, открытка жалости! Я была опустошена из-за тебя!

Я шлепаю его по руке.

Гарретт хватает меня за руку, держа ее между двумя своими.

— Осторожно, ты сломаешь руку об эту сталь.

Я отдергиваю руку от идиота, качая головой.

— Я думала о том, чтобы навестить тебя, но тогда я все еще общалась с Сидни. Она сказала, что слышала, что ты встречаешься с кем-то. Не хотела усложнять это для тебя. Сделать все сложнее, чем оно уже было. Я отправила открытку, чтобы ты знал, что мне не все равно. Я хотела тебя подбодрить.

Он криво улыбается, и у меня в груди становится тесно, я задерживаю дыхание.

— Сидни ослышалась, я ни с кем серьезно не встречался. Жаль, что ты не навестила меня в больнице. Минет взбодрил бы меня — ты всегда была очень хороша в этом.

Я ударила его снова.

— Придурок.

Он только посмеялся.

~ ~ ~

После ужина мытье посуды — это командная работа: Снупи вылизывает тарелки, Гарретт моет, а я вытираю. Как только это сделано, Гарретт снова наполняет мой бокал и берет воду для себя, и мы возвращаемся на улицу, сидя в низких мягких креслах у костра. Воздух пропитан орехово-дымным ароматом, и все вокруг имеет это красивое, яркое, оранжевое свечение.

— Хорошо, мистер Мияги, наставляй Дэниэла (речь идет о фильме "Парень-каратист").

Гарретт широко улыбается, и я чувствую покалывание и слабость в коленях. Затем он прочищает горло и начинает учить меня.

— Ключ к управлению твоим классом — это выяснить, чего хочет или в чем нуждается каждый ребенок, и дать им это. Но в то же время дать им понять, что в зависимости от того, какой выбор они сделают, у тебя есть власть отнять это. Для некоторых детей это оценки — это просто. Для других это внимание или одобрение — знание того, что тебе не все равно, что ты наблюдаешь за ними. Для других это значит быть слушателем, авторитетной фигурой, которая безопасна, тем, к кому, как они знают, они могут обратиться, если они действительно облажались. И некоторые из них это сделают.

— Это звучит так, как будто ты говоришь о том, чтобы быть психотерапевтом.

Он наклоняет голову.

— Я занимаюсь этим уже тринадцать лет, Кэлли. Все учителя — терапевты и социальные работники, друзья, надзиратели, исповедники. Просто зависит от дня.

— Не помню, чтобы я была такой требовательной, когда мы учились в средней школе. Учителя были учителями — некоторые из них едва были допущены к работе.

Гарретт качает головой.

— Эти дети — не мы, они никогда не будут нами. Они больше похожи на молодого Лекса Лютера (персонаж комикса, враг Супермена). Они никогда не знали мира без Интернета. Электронной почты. Текстовых сообщений. Социальных сетей. Лайки и просмотры — это их все, издевательства придурков неизбежны, а подлинного социального взаимодействия можно почти полностью избежать. Это делает их действительно чертовски умными технологически и действительно чертовски глупыми эмоционально.

— Господи, когда ты так говоришь, мне их жалко, — вздыхаю я. — Даже Брэдли Бейкера, а вчера он посмотрел мне в лицо и сказал, чтобы я пошла и трахнула козла.

— Брэдли — придурок, хвастун. И это нормально — чувствовать себя плохо из-за них — Господи, я бы ни за что не поменялся местами ни с одним из них. Даже если бы это означало, что я снова смогу играть в футбол. — Затем его голос становится тверже, настойчивее. — Но не расстраивайся слишком сильно, не позволяй им наступать на тебя. Наша работа состоит не в том, чтобы защитить их от их собственных глупых решений, а в том, чтобы научить их принимать лучшие решения. Научи их, как не быть неудачником в этом испорченном мире.

Я смотрю на огонь, позволяя суровой, логичной правде его слов глубоко проникнуть в мой разум. Затем я делаю еще один глоток вина и бросаю взгляд на мужчину рядом со мной. В отблесках пламени карие глаза Гарретта сверкают, великолепный теплый бренди, а его лицо — скульптура красавца.

— Знаешь, это действительно глубоко, Гаррет. Взрослый ты — это глубоко.

Он злобно ухмыляется.

— Это тебя заводит, не так ли?

— Не буду лгать. Это довольно горячо.

Он вытягивает руки над головой, напрягая все эти мышцы.

— Да, я знаю.

И так будет продолжаться в течение следующих нескольких часов. Мы дразнимся и смеемся над преподаванием и над жизнью.

— Как мне заставить детей думать, что я бомба.ком?

— Никогда не говорить "бомба.ком" было бы хорошим началом.

Я вспоминаю, как закатывала глаза каждый раз, когда мои родители говорили модные словечки из своей молодости. Какими древними они казались. Мое лицо искажается, когда я пытаюсь угадать нынешний подростковый жаргон.

— Хорошо, тогда каково новое крутое слово для "крутого"?

Он наклоняется вперед, расставляет ноги, опершись на локти.

— "Круто" — это все еще круто. И если ты действительно хочешь подняться на ступеньку выше, добавь "привлекательно".

Я прищуриваюсь на него.

— Привлекательно не звучит круто.

— Не переоценивай это... Просто поверь мне. Привлекательно — это круто.

Я делаю глоток вина и тоже наклоняюсь вперед — пока наши руки не оказываются всего в нескольких дюймах друг от друга.

— Что еще?

— Толстый, — уверенно говорит Гаррет.

— Толстый — это хорошо?

Он кивает.

— Толстый — это очень хорошо. Попробуй выразить это в предложении.

Я подключаюсь к своему внутреннему грязному доктору Сьюзу (писатель).

— У Гарретта толстый член.

Он показывает мне большой палец вверх.

— Я одобряю это сообщение.

И мы оба смеемся.

Немного погодя Гарретт спрашивает:

— Почему ты до сих пор не замужем?

Я фыркаю, приподняв одну бровь.

— Моя сестра поговорила с тобой, не так ли?

Из горла Гарретта вырывается смешок.

— Почему ты до сих пор не женат?

— Нет веской причины. — Он легко пожимает плечами, как и всегда. — Я просто не встретил той, на ком хотел бы жениться. Или ту, которая хотела бы выйти за меня.

— То же самое.

— Значит, никаких серьезных отношений?

Теперь моя очередь пожимать плечами.

— У меня были отношения. Не знаю, можно ли назвать их серьезными.

— Значит, ты хочешь сказать, что я все еще нравлюсь тебе больше всех? Я все еще парень номер один?

— Это имеет для тебя значение?

— Ты знаешь меня с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет. Когда это быть номером один не имело для меня значения, Кэлли?

Я закатываю глаза, уклоняясь от вопроса. Потому что Гарретт итак достаточно самоуверен... И да, он все еще номер один в моей книге жизни.

~ ~ ~

А потом, позже, мы сидим в своих креслах, лицом друг к другу. Воздух стал тише, как и наши голоса. Снупи спит на земле между нами, пока я глажу его длинными, медленными движениями.

Гарретт поднимает руку, проводит большим пальцем по моей верхней губе, по маленькому белому шраму над ней.

— Это что-то новенькое. Что произошло? Безумная ночь с девчонками?

— Нет. На меня напали.

Гарретт замирает и напрягается.

— Что? Когда?

Я поднимаю подбородок к звездам, вспоминая.

— М-м-м. Это был мой последний год в аспирантуре. Я шла домой из кампуса ночью, и тот парень просто появился из ниоткуда, ударил, разбил мне губу, забрал мою сумку и мой компьютер.