Иногда ты спишь и на самом деле вспоминаешь что-то давно прошедшее. Могут ли люди вспомнить события, произошедшие с ними, когда им было три-четыре года? Ну, ты уверен, что можешь, и ты помнишь, как твоя мачеха ненавидела слушать, как плачут её младенцы - у неё их было двое, одному полгода, другому полтора года. Но ты был хорошим мальчиком и никогда не плакал; она говорила это тебе так много раз.
Во всяком случае, ты помнишь, как сидел на детском стульчике и смотрел, как она хватала руками каждую головку плачущего ребёнка, а потом она трясла, трясла, трясла, трясла головкой так сильно, что голова и её руки расплывались, и она делала это с головкой каждого ребёнка в течение нескольких минут, и вдруг их головы просто болтались на шеё, и они смотрели вверх с открытым ртом, и она использовала пипетку, чтобы дать им ещё и виски, и между этим и тряской голов, они никогда не плакали снова. И у тебя была довольно хорошая идея, почему ты никогда не плакал в детстве...
Поэтому, когда ты становился старше, ты слышал об этом и читал об этом: синдром тряски младенца. Это деформирует их мягкие кости черепа и ушибает их мозг и вызывает всевозможные психические проблемы и трудности с обучением, когда они становятся старше. Другими словами, это отымеет этих младенцев на всю оставшуюся жизнь.
И тебе нравится эта идея. Потому что ты знаешь, что с тобой поступили так же.
Один из твоих соседей - наркоторговец по имени Кип, и когда ты говоришь, что хочешь купить что-то, от чего люди засыпают, он продаёт тебе эту штуку под названием доксепин.
- Просто положи четверть одной из этих таблеток ей в напиток, и она будет отсутствовать в течение часа или больше, - обещает Кип.
Это то, о чём ты думал в течение долгого времени...
Кэти всегда работает с половины восьмого вечера в палате D. Она хорошенькая и у неё большие сиськи, и ты можешь немного видеть её соски через её белую форму медсестры, но тебе всё равно.
- Вилли? - говорит она, как делала много раз. - Не мог бы ты принести мне кофе из автомата? И захвати что-нибудь для себя тоже.
- Конечно, мисс Кэти, - говоришь ты. - Сливки и сахар, верно?
- Да, спасибо.
Ты берёшь предложенные деньги и уходишь, а к автомату добираешься быстро, не бросаясь в глаза. Ты наливаешь ей кофе, добавляешь четверть таблетки, добавляешь сахар и сливки. Ты пробуешь это пальцем и ничего не обнаруживаешь. Себе ты покупаешь пачку чипсов.
Когда ты приносишь ей кофе, она понижает голос, разговаривая по мобильному телефону. Может быть, она говорит о тебе - ты знаешь, что выглядишь немного забавно, - но тебе всё равно. Вероятно, парень, с которым она разговаривает, кто-то, с кем она трахается. Может быть, она забеременеет, родит ребёнка, тогда и этого ребёнка можно будет испортить. Но ты дал волю фантазии. У тебя есть работа!
Ты исчезаешь и протираешь главный холл, затем оглядываешься на пост медсестры и видишь Кэти, лежащую лицом вниз на столе. Ты оказываешься в палате в мгновение ока, тряся головами младенцев так быстро и так сильно, как только можешь. Одного за другим, одного за другим. Встряхиваешь, встряхиваешь, встряхиваешь, встряхиваешь, встряхиваешь, встряхиваешь... и так далее, и так далее, и так далее, пока ты не закончил со всеми двадцатью младенцами в палате. Они будут умственно отсталыми. Они не смогут правильно говорить или правильно учиться. Ты сияешь, гордишься собой, когда думаешь о том, что ты только что сделал, и теперь ты будешь делать это постоянно. Ты испортишь столько младенцев, сколько сможешь, точно так же, как мир испортил тебя.
- Мисс Кэти? - говоришь ты, хлопая её по плечу час спустя. - Просыпайтесь сейчас же.
- Что... А? - бормочет она и отрывает голову от стола.
- Вы уснули. Но не волнуйтесь, никто не видел.
- О, дерьмо, - она смотрит на тебя умоляюще. - Пожалуйста, никому не говори, Вилли. Меня могут уволить.
- Конечно, я бы никогда никому не рассказал, - уверяешь ты её. - Увидимся позже.
Затем ты толкаешь свою тележку для швабры в следующую палату. Ты будешь делать одно и то же несколько раз в разных палатах в течение следующего года: испортишь пару сотен младенцев.
Но, увы, ни одна вечеринка не длится вечно, не так ли? В конце концов, тебя поймают, когда одна из медсестёр проснётся слишком рано, закричит так громко, что все на этаже услышат, и когда ворвутся охранники, они увидят в стекле палаты тебя с головой ребёнка в руках, маниакально ухмыляющегося, трясущего, трясущего, трясущего, трясущего...
Такое ощущение, будто Фартинга рвёт диареей, глаза его таращатся, и он чувствует, что падает, как будто держался за верёвку над большой пропастью, а потом эта верёвка была перерезана.
Фартинг падает, летит в воздухе, волосы развеваются. Это выстрелы, которые он слышит? Это крики? Его память черна как ночь и просачивается, пузырится, как горячая смола, но затем образы начинают всплывать на поверхность с каждым лопающимся пузырём:
Дирлевангер, Дамер, резня индейцев и скальпирование детей, и так далее, и так далее, всё, что Фартинг был вынужден наблюдать по этому адскому телевидению и был вынужден показывать другим. Он прекрасно знает, что мир с такими вещами в нём не мир для него. Но, наконец, есть некоторое утешение. Он может покончить со всем этим, прострелив себе голову из того большого пистолета, спрятанного под плиткой внутреннего дворика, не так ли?
Последний чёрный пузырь смолы лопается, и он видит не дефективного сумасшедшего по имени "Крыса", трясущего всех этих младенцев за головы, а...
"Ой, к чёрту это. Я выхожу из этого дерьма..."
Он видит самого себя, Фартинга, безумно ухмыляющегося и трясущего и трясущего этих малышей за головы и повреждающего их, делающего умственно отсталыми, демонстрирующего совершенную дистилляцию зла Люцифера.
И вот, со слезами на глазах, он перестаёт падать и лежит на спине в узкой постели, глядя вверх. У него во рту привкус рвоты, желудок сводит судорогой, в ушах звенит и...
- Вот он, герой дня, - раздался ехидный мужской голос с британским акцентом.
Фартинг не знал, где он был, но ему не пришлось долго гадать, прежде чем ему всё стало ясно. Он чувствовал, как болят его глаза, когда он моргал, а в ушах отдалённо звенело. Когда он сел, собрался и огляделся, то понял, что сидит на кровати с металлическим каркасом, похожей на койку, в комнате, сделанной из блестящих шлакоблоков. Рядом с ним стояли унитаз и раковина из нержавеющей стали, а передняя стена этой комнаты была сделана из железных прутьев.
Ехидный британец, конечно же, оказался сотрудником полиции в форме. Когда ход мыслей Фартинга начал проясняться, он рявкнул:
- Что я здесь делаю?
- Ах, собираешься разыграть эту карту, да? - охранник улыбнулся, постукивая ногой. - Притвориться сумасшедшим? Дьявол заставил меня это сделать? Я слышал голоса? Что ж, может быть, это работает там, откуда ты родом, но не здесь. Ты сейчас в камере предварительного заключения, но мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы ты стал частью основной массы заключённых. Парни, вроде тебя, получают довольно много внимания в общей камере. Не пройдёт много времени, как твоя задница станет достаточно большой, чтобы в ней можно было припарковать двухэтажный автомобиль.
Фартинг только наполовину слышал его сквозь шум собственного замешательства.
- Я не понимаю. Что я сделал? Я помню... был в трейлере...
- Да, ты был в трейлере, приятель. Полицейские говорят, что ты убил там всех из большого старого Webley. Потом ты вылил бензин из садового сарая на тела и внутрь трейлера, но... - охранник громко расхохотался. - Ты не мог найти зажигалку! Ты можешь себе это представить?
Фартинг сидел прямо на краю койки, его мысли тикали.
- Я правда... Я убил их всех? Пожалуйста. Расскажите мне, что я сделал.
- Ты издеваешься надо мной? - сказал охранник. - Рассказать ли тебе... конечно, я расскажу тебе. Во-первых, ты застрелил двух миллиардеров - правильно, миллиардеров. Какой-то парень из одной нефтяной страны, Кувейта, или Эмиратов, или ещё какого-то дерьма, а ещё один из этих русских олигархов, который пришвартовал свою яхту стоимостью сто миллионов фунтов к чёртовой пристани Бернстоу. Ты выстрелил одному в промежность, и большая пуля прошла насквозь и другого так же - они оба истекли кровью на полу. Потом был какой-то бывший заключённый с повязкой на глазу; ты выстрелил ему в здоровый глаз, да, раскидал его мозги по стенам.
Фартинг не помнил. Саед, Кирилл и Уолтер. Он мечтал убить их, не так ли? Но почему он не мог вспомнить?
- Подождите минуту! - он поспешил. - Турецкая женщина, Асениэт? Я её тоже застрелил?
- Министр обороны, вроде как красотка? - очередной смех охранника. - Конечно. Ты наклонил её над диваном раком и выстрелил ей прямо в "киску". Полицейские говорит, что пуля вышла у неё изо рта. Это произведение искусства, точная работа.
Плечи Фартинга поникли.
"Блять. Я думаю, это всё правда".
Если и было что-то, что Фартинг действительно мог себе представить, так это то, что он стрелял стервятнику Асениэт прямо между ног.
"Чёрт, я в большой заднице".
- Ну, вот скажи мне кое-что, приятель? - спросил охранник. - Это просто интересно. Что пара миллиардеров и министр обороны Турции делают с таким, как ты, в кровавом пенсионном трейлере?
- Вы мне не поверите, - ответил Фартинг. - Хотите, я всё равно вам скажу?
Охранник усмехнулся.
- Конечно.
- Они пришли посмотреть телевизор.
- О, неужели?
- Не большой телевизор в гостиной, а старый в задней комнате. Видите ли, только я могу его включить.
- Хм-м-м... Я понимаю.
- И те люди, которых я убил, там также была куча других, но они, должно быть, ушли после того, как шоу закончилось - я могу держать телевизор включенным только до тех пор, пока кровь не закончилась.