Он бы мечтал быть действитеьно свободным и жить вот такими вспышками с промежутками между ними, заполненными именно тем, чем и сейчас -- ни хуже, ни лучше. Он был готов пожертвовать призрачной извест-ностью, шкурными подачками...
да всем по ту сторону сцены, но только бы осталось это. Он, честно сказать, не формулировал этого никогда, но ясно ощущал и знал... и не допускал никого в этот самый заветный уголок своей жизни... и то, что все это теперь происходило на глазах у Автора, его друга, было, конечно, неоценимо. Они оба поняли, что вот сейчас рождается то, ради чего, громко выражаясь, они живут. А как еще это скажешь? Как, если не громко?! Если рвет душу все вокруг, и этот юбилей обоим им, как соль на рану?! Они оба были биты и мяты этой войной страшно, именно потому, что были малы и не видели ее переднего края. А может быть, передний край был именно там, где они? Малолетки- безотцовщина, с матерями, забитыми рабо-той и нищетой так, что можно сказать, сиротами, поскольку вся жизнь их протекала на улице...
Он говорил, говорил, говорил, будто видел перед собой живую кар-тину и описывал ее на ходу, неумолимо приближаясь к ней, а потому, по мере того, как она становилась все четче, возвращался к уже сказанному и добав-лял детали, тени, осколочки, рефлексы, потайные малые шажки и передви-жения в пространстве, паузы
-- все это, выраставшее из мелкого в значитель-ное, благодаря своей точности во времени и пространстве.
Ах, если бы был с собой диктофон! -- Только мысленно воскликнул Автор и старался не упустить за своим другом ни одной детали, но поскольку сам включился уже в этот процесс и подбрасывал в разгоревшееся воображение новые ракурсы и связи событий, терял второстепенное (т. е. на самом деле главное -- детали, которые и составляли мозаику картины) и старался хотя бы направлять общую тропу событий, не ведая ни дороги, ни цели этого пути.
Они фантазировали совершенно опьяненные, разгоряченные, как мальчишки после нового кинофильма, который стараются пересказать, по-правляя друг друга и добавляя каждый свое.
Они не замечали ни погоды, ни перекрестков, ни времени, и неожи-данно обнаружили, что входят в театр. Вахтер ничуть не удивился, поставил чашку с чаем на конторку, машинально протянул ключ Павлу Васильевичу. Они пошли по длинному корридору, в начале увешанному досками с объяв-лениями, приказами, расписаниями репетиций и занятости в спектаклях, а потом с дверями по обоим сторонам, поднялись в среднее фойе -- так было ближе -- спустились по полукруглой лестнице в гардероб, миновали дверь без надписи, в которую зрителей не пускали, снова поднялись по темной, узенькой, но с мраморными ступенями лестнице и вошли в тупичок с двумя обитыми шикарным кожзаменителем дверями, отчего они стали пухлыми, огром-ными -- внушительными... Таблички вдавились в их плоскость и сверкали золотыми буквами, начищенные бронзовые ручки предлагали касаться их бережно, и высоченное венецианского стекла старинное зеркало с подставкой у сво-бодного промежутка между этими двумя входами давало возможность посетителю взглянуть на себя и решить: стоит ли входить и куда: нелево -- директор, на-право
-- он, Павел Васильевич.
Они судорожно сдвинули все на огромном столе в сторону, и на-строение вернулось, чуть прерванное отрезком, пройденным по театру. На листе бумаги побежали строчки. Заголовки, подзаголовки, ко-лонка действующих лиц...
Рука двигалась все медленнее... мысли растекались... они стали от-влекаться...
смотреть в окно на слякотный темный проспект с "желтками фо-нарей"... наконец, оба плюхнулись в кожанные важные кресла, издавшие "пфух! ", выпуская воздух из сидений, оба одновременно закрыли глаза и долго молчали, пока Пал Силыч не произнес сонно и так и не открывая глаз:
- Посмотри внизу за рулоном афиш, там, кажется, что-то осталось...
Обсуждение произошло прямо тут же в зале после просмотра при дежурном свете, в котором терялись фигуры, сидящих в креслах, и высвечи-вались лица. Сначала все молчали и не знали, как начать, потом, когда зал совсем опустел и Пал Силыч дал отмашку, чтобы все ушли из рубки наверху, и контролеры задернули бархатные портьеры, раздался самый главный го-лос, который все решал... единовластно и непререкаемо:
- Стихи надо подправить. -- Секретарь говорил тихо и не повора-чивая головы. Надежда Петровна выразительно посмотрела на Автора -- мол, что я вам говорила. Секретарь будто ждал ответа, и никто не знал, что де-лать...
- Возможно, - начал компромиссно Павел Васильевич, не зная, что сказать дальше, но его выручил Автор.
- Нет. Невозможно... -- прервал он режиссера. Секретарь вскинул взгляд, и многие втянули голову в плечи и отвели глаза.
- Почему? -- поинтересовался он тихо и вежливо, -- Все возможно.
- Нет. -- снова отрезал Автор, и Надежда Петровна так сжала ку-лаки, что стало больно ладоням от врезавшихся ногтей, и побелевшие губы шепнули беззвучно неприличное слово..
- Объясните? -- Совсем уж мягко попросил секретарь...
- Я Автор... пьесы... стихи не мои...
- Простите, как вас зовут?
- Автор... имя такое... революционное... как Октябрина, Ким, Марлен...
- Товарищ Автор, так если стихи не Ваши, в чем же дело... мне бы хотелось понять... и концепция... вы что не уверены, что мы победили...
- Стихи неизвестного автора... и судя по ним... -- он замолчал...
- Тем более -- если неизвестного, - усмехнулся секретарь и по-бедно огляделся, - А? В чем же дело? Он на нас не обидится, я думаю... в та-кую хорошую пьесу его вставили... в юбилей -- станет известным...
- А вдруг он жив и предъявит претензии...
- Претензии?! Какие?!
- Может быть, это гений... второй Пушкин? Пастернак! -- Лицо секретаря резко изменилось, вытянулось и похудело. Теперь вперед высту-пили глаза, ни жалости, ни снисхождения... он подвигал желваками и тя-жело заговорил:
- За Победу, за нашу Победу, такой ценой заплачено, что любое сомнение и попрание этого святого недопустимо, даже по недомыслию, и чревато по результатам. Не хочу пугать Вас, но этот ответ на экзамене по ис-тории тянет только на неудовлетворительную оценку... -- Наступила тяжкая тишина...
- Я не экзаменующийся... -- так же тихо произнес Автор... и пре-дупреждая любую фразу, боясь, что его перебьют, продолжил другим тоном и громко: - я экзаменатор... как миллионы ныне живущих и миллиарды буду-щих человеков нашей планеты... суд истории не одномоментен и приговор его всегда не окончательный...
- Однако. -- Секретарь встал и, не говоря ничего, пошел по про-ходу...
x x x
- Я не прибор, я -- датчик, Мама. Я только чувствительный эле-мент и зову других попробовать чувствовать, как я. Я не имею права учить их... если б ты послушала, как эта "сука в ботах" материлась. Она теперь с Па-шей не разговаривает, а он на меня чуть не с кулаками, хотя сам же согла-сился оставить... и ничего там такого... это же не лекция, и не демонстрация с лозунгами -- спектакль... чтобы люди задумались... что-то решили...
- Ты хорошо подумал, прежде чем пойти на такое... может быть, правильнее не лезть на рожон...
- Мама...
- Вот я тебе сейчас пример приведу... уже говорила... у нас на чердаке книги хранились -- обменный фонд, как я его называла... придут в местечко красные
-- папа шел на чердак и спускал вниз на полки запрещен-ную при царе литературу...
красные отступают -- идут белополяки... вся эта лите-ратура наверх под рогожу, а на полки учебники и Пушкин с Мицкеви-чем... а за ними следом немцы -- что прикажешь делать? Гете на полку, да на немец-ком... у нас была большая библиотека... можно было и не менять деко-рации по-вашему, по-театральному говоря... но тогда бы после первой сцены я ос-талась сиротой... а так...
скольких еще людей выучил твой дед... разве того не стоило?
- Это и есть великий компромисс?
- Возможно... я тебе рассказала, как было...
- Что же теперь делать?