На дне лежала колода. Нина присела на нее, подперла голову руками. На освещенном склоне блестели камешки. Веяло тихим теплом.

- Значит, я их должен бросить? - спросил Виктор.

Нина молчала. Она не сомневалась, что ему надо бросить обреченный хутор и пойти с ней навстречу буре, но уговаривать она не могла, у нее не было таких доводов, чтобы пересилить тяжелую патриархальщину.

- Садись, - сказала она и немного подвинулась. - Что с тобой говорить.

Она была отвергнута, но жалела Виктора. Впереди у нее борьба, а что у него? На нем свет клином не сходится, Нина легко оторвет его от себя, как уже оторвала мужа, родителей и добровольцев.

Она молчала, смотрела на склон балки, на освещенные лунным светом облака и думала о переменах.

Виктор обнял ее за плечи. И она улыбнулась: все-таки не удержался. Но ей не хотелось с ним обниматься, и она отвела его руку и встала.

- Ладно тебе, - сказала Нина. - Не тебе меня обнимать.

- А кому? - дерзко спросил Виктор и, схватив поперек талии, привлек к себе. - Хватит шутки шутковать.

Он стал ее целовать, а она смеялась и отталкивала его упрямую голову, потом у нее заболели ребра, она перестала смеяться и зло, решительно стала вырываться из его объятий. Неожиданно ее шея оказалась крепко зажатой в его руках, и она не могла отвернуться ни вправо, ни влево. Нина почувствовала, что слабеет. "Я сама этого хотела", - подумала она.

Наутро Виктор объявил родичам, что поедет с Ниной в поселок. Все были поражены. Зачем? Мало ему ледяного похода? Мало он настрадался?

- Он как бычок за юбкой бежить, - заявила Хведоровна. - Расстрели твои мяса, бесстыжая ты коза! Тебе дите надо доглядать, а ты рехнулась на тех рудниках. Не будем доглядать твого Петруську!

Макарий просил ее оставить братана. Но ведь Нина никого силком не тащила. Она так и ответила. И незрячие очи Макария скорбно вперились в потолок, борода задергалась. Он не понимал, что перекрутило брата, зато Хведоровна все разложила по полочкам.

Родная бабка, и брат, и матушка, и дед неожиданно оказались мало не во врагах. Душою Виктор был на их стороне, но телом распоряжалась Нина, и он, вольный казак, попал ей в услужение покорным бугаем.

Через двенадцать дней Виктор вернулся. Он рассказал брату, что вокруг Нины вьются немецкие интенданты, железнодорожники, профсоюзные барбосы и она крутит ими, как сучка кобелями. Виктор не щадил ни ее, ни себя, но умолчал, что возле нее появился директор Екатерининского общества рыжий француз-бельгиец Симон. Как раз из-за Симона Виктор разругался со своей милой. Приревновал. Да и черт с ней, с этой буржуазной особой, пусть занимается темными делишками, нечего о ней горевать.

Петрусик оставался на хуторе под присмотром женщин, и Нина изредка навещала его, при этом держалась очень сердечно и все говорила, что со временем непременно возродит куриную ферму. За одни эти обещания Хведоровна простила ее.

Рудник работал, большую часть угля покупал Симон, и Нина хвалила иностранца за ум и предприимчивость, а в бедных соотечественниках, погрязших со времен Батыя в непрерывных сварах, не видела силы. Она говорила, что Европа должна оплодотворить смиренную Русь.

После ее отъезда Макарий обычно уходил в самый конец левады, садился на развилку старой вербы и начинал настанывать военные песни. Отсидевшись в одиночестве, выходил на люди.

- Она линькам всюду пролезет, ты за нее не журысь! - усмехалась Павла, чувствовавшая тревогу после посещений шахтовладелицы.

Он Павле ничего не отвечал, будто и не слышал.

Да что Павла? Неведомым было все. Жизнь шаталась и с хутором, и с рудником.

Подступил сенокос. Сена цвели на лугах и в Терноватой балке. Особенно много было люцерны, чебреца и мелких ромашек. Склоны желтели и серебрились.

И над травами и цветами "афганец" тянул кислый запах сгоревшего угля, манил в далекие края.

Виктор старался не думать, что ждет его. Бог с ней, говорил он себе, я уже натужился. Его окружали деревья сада, базные постройки, неистребимые цыплята и куры, лошади, волы, коровы с телятами. И он был всему хозяин и защитник. Как маленький Потрусь гонялся по базу за весело хрюкавшим непоседливым петухом, так и все хозяйство, ни у кого не спрашивая и не горюя, возрождалось к вечной жизни и вело за собой Виктора.

Он вставал рано, словно в поход, когда солнце в пол-дуба, но и от воспоминаний ему делалось страшно. Слава богу, все было позади.

Хведоровна шла с подойником на баз. Павла растапливала соломой и кизяками летовку, заслоняясь ладонью от сизого дыма, лезущего из топки. А вот он, защитник, в прошлом году после февральской привел сюда поселковых милиционеров забирать харчи. Тогда казалось - пришла свобода, нечего жалеть. А сейчас было не то что стыдно, но жутко. Откуда взялась та легкость? Он оглядывался и спрашивал себя: почему я раньше был слеп?

Даже мать, несмотря на дворянскую непривычку к черной работе, чистила скобелкой коров, готовила свиньям варево, стирала лантухи. Про нее Хведоровна одобрительно говорила: скорбеить, а все ж таки робить. Дед, взяв миску с пшеном, кормил цыплят. Макарий тащил "журавлем" ведро из колодца.

В сентябре снова пришли на хутор немцы. Видно, наросло за лето то, надо было подрезать, чтоб не зажирели. К той поре уже убрали и ячмень, и пшеницу, только лан кукурузы еще стоял, добирая последнего солнца. Немцев было четверо на двух арбах, все пожилые, с винтовками, мирные на вид. Взяли летошнюю телку, десяток мешков зерна, всех выросших тельных петушков. На этот раз никто им не перечил. Надо было терпеть, и терпели, не имея силы возразить.

Один из немцев вытащил из колодца воды и напился прямо из ведра. Хведоровна кинулась было к нему, но потом отвернулась. И было бы чем стрелять, и рука бы не дрогнула. Да приходилось смиряться. Гни ниже голову, не смотри, как валят крыжом мешки, не слушай, как бьются попарно связанные белые кочетки, скорби о бессильном отечестве!

Виктор не мог защитить, нужна была держава, могучая сила, чтобы возвысилась и над Красновым, и над добровольцами, и над краснюками. А появись они здесь, кого бы стали бить первым делом? Друг друга.

И такая ненависть ко всем им, разорителям, взяла его, что он заплакал от горя.

После ухода разбойников на хуторе настала мертвая тишина, будто пришел смертный час, и никто не мог пошевелиться ради хозяйства. Зачем? Все равно придут и отнимут.

А как жить дальше? Привыкнуть?

Ответа никто не знал. Павла стала оттирать песком ведро на "журавле". Петрусик потащил из стодоли к летовке охапку соломы, понимая, что обед все равно будут готовить.

Наступила поздняя осень. Доцветали под галереей ярко-желтые кучерявые вдовушки, сад почернел, степь за левадой подернулась буро-серым. Пахло сырой землей и грибами.

Макарий сидел у крыльца, прислушивался к нарождавшейся после затишья жизни и чувствовал успокоение. Враги ушли, хутор снова уцелел.

Подняв голову к теплому свету, Макарий привычно глядел на темное солнце и вспоминал, сколько здесь миновало горя. Вот он поет, спасая родной угол. Вот Виктор приводит милиционеров. Вот Нина, потеряв все, спасается вместе с Петрусиком... И воспоминания ширились, захватывали все дальше и дальше, и вот Макарий снова летит на "Ньюпоре" навстречу своему последнему "Альбатросу". В глазах началась сильная резь. Он увидел огненный круг и вскрикнул от боли, схватившись за голову.

- Ой, дитятко, шо с тобой?-закричала Хведоровна.

- Глаза! - простонал Макарий. - Печет.

Его глаза превратились в горящие угли, и огонь охватил весь мозг.

Хведоровна попробовала оторвать его руку. Огонь вспыхнул еще нестерпимее. Она прижала его голову к своему большому животу, стала сзывать всех.

Макарий затих под ее защитой, и огненный круг немного пригас. Спасительная темнота снова охватывала его.

- Братка, что с тобой?-услышал он голос Виктора.