В Дятьковской был отдых, спали целые сутки, кроме караульных и медицинских. В Дятьковской Нина перестала надеяться на добровольцев, на рыцарей ледового похода, прошедших с ней крестный путь, ибо они решили оставить двести тяжелораненых, невзирая на то что война велась на истребление и они сами никого не брали в плен. Чего же они ждали от красных? Какого великодушия?
Они просто бросали однополчан на смерть. Бросали тех, кто не мог решить свою судьбу, беспомощных, с перебитыми ногами, гнойными и зачервивевшими ранами, с простреленными головами. Доктор Сулковский бестактно обратился к Нине с предложением разделить с тяжелоранеными их судьбу и сказал, что не сомневается в ее мужестве.
Она вспомнила трех дезертиров, сгоревший дом, беспощадного Рылова и его верного раба Миколку. Ей стало страшно.
- Я не останусь! - ответила Нина. - Лучше застрелить всех, а не играть в благородство. Кто за ними будет ухаживать? Казаки? Краснюки? Наши раненые никому не нужны, кроме нас.
И напрасно Сулковский объяснял оставление несчастных военной необходимостью - Нина не слушала.
Когда через два дня добровольцы в предрассветных сумерках покидали станицу, из окон станичного училища разносились рыдания и проклятия. Те, кто знал, в чем дело, торопились уйти подальше, моля Бога, чтобы оправдалась крошечная надежда на милосердие врагов. С ранеными оставались и освобожденные комиссары-заложники, обещавшие заступничество..."Двести спартанцев, - думала Нина с горечью. - А ведь Деникин когда-то твердил: берегите офицера!.. Погиб мой Геночка, никто ему не помог... Как там мой сын? Теперь он один у меня".
В душе Нина была уже далека от белого движения и ждала случая, чтобы оторваться. Тут ей вспомнилось, что где-то в студенческом батальоне должен быть Виктор. Надо было найти его.
Глава десятая
Никакие подвиги, жертвы и отвлекающие маневры не спасли бы Добровольческую армию, если бы не помощь враждебной еще недавно каждому русскому офицеру силы, помощь, которую невозможно было отклонить. Эту помощь оказали ей немецкие войска, занявшие всю Украину и к концу апреля дошедшие до Ростова и Таганрога. Кайзеровская Германия в последний раз напрягла силы и повела наступление и на западе, где надеялась прорваться к Парижу, и на востоке, где лежала погибшая Российская империя и в корчах гражданской войны нарождалось что-то новое.
Холодным солнечным днем пасхи Новочеркасск был отбит у красных восставшими казаками, показавшими аще кто благочестив (как пелось в конце утренней службы в войсковом соборе).
Все переворачивалось: большевики теперь вспомнили о родине, а казаки поклонились кайзеровскому генералу.
Немецкий офицер в серо-голубом мундире плыл по Дону в лодке вместе с двумя девушками и смотрел в монокль на весенний Новочеркасск. Цвели сирень и акация. Блестела вода. Для идиллии недоставало девичьего смеха.
Стоявший на берегу бородатый казак прищурился и выругался:
- Курвы поганые!
Но казак был простодушен и не хотел понимать, что благополучие Всевеликого войска донского, которым стал командовать генерал Краснов, опиралось на тевтонскую силу. Уйдут немцы - вернутся краснюки, продолжат расказачивание, науськивание одних станичников на других, чтобы в междоусобице пооткручивать башки самым крепким да опасным.
Добровольческая армия и ее генералы во главе с Деникиным относились к немцам, как этот простой казак. Они ждали поддержки союзников и смотрели поверх российской смуты на западный фронт, где разгоралось последнее сражение армий Людендорфа против имеющих двойное превосходство армий Антанты. Людендорф пока прижимал французов... Но кроме добровольцев, немцев и союзников, множество иных сил ввязывались в борьбу и яростно сопротивлялись всем попыткам Деникина накрыть их трехцветным знаменем великодержавной России. Кубанцы объявляли себя самостоятельной ветвью славянского племени, донцы - отдельным пятимиллионным народом, украинцы призывали умыть кровью неньку Украину в священной войне с москалями. О Грузии и Азербайджане нечего и говорить, там скорее признавали немцев или англичан, чем Антона Ивановича Деникина.
Правда, Нине не было никакого дела до далеких кавказцев. Она снова привлекла к себе Виктора, благо он был легко ранен и поэтому без задержек отпущен на лечение. Они вернулись в Новочеркасск. Нина хотела добраться до своего рудника посмотреть, что с ним сталось, и, может быть, снова завладеть им. Ее зеленоватые глаза светились жадностью, а смуглое загорелое обветренное исхудавшее лицо было жестоким и привлекательным. Еще совсем недавно зачуханная, в рваных чулках, с сальными волосами сестра милосердия превратилась в даму. Она была уверена в себе, добилась внимания "Донской волны" и "Приазовского края" - напомнить горожанам, кто в тяжелые январские дни жертвовал силы и деньги на защиту Новочеркасска. Вот она, Нина Петровна Григорова, женщина-героиня. Она потеряла мужа, семью, имущество. Прошла крестный путь до Екатеринодара, вернулась обратно оборванной нищенкой. Ее мечта - посвятить себя возрождению родины.
Нина вспоминала и всхлипывала. Слезы вызывали у журналистов благоговение перед ее страданием. Ее страдания должны были закрепить в общественном мнении мысль о торжестве патриотического духа, о жертве и воздаянии. За подвиг полагалось воздаяние - это журналисты поняли, это мысль родилась у них, а не у Нины. Нина только согласилась с ней.
- Разве наши паровозы и заводы не должны скорее получить побольше угля? - спросила Нина. - Я хочу вернуть жизнь моему руднику.
И управление снабжения Донской армии не могло отказать в содействии вдове казачьего офицера, первопоходнице Григоровой: она получила подряд, она отныне становилась большой промышленницей.
Да, да, господа, она вполне могла олицетворять и объединяющее начало двух могучих сил, белого движения и донского казачества, во имя победы над большевизмом.
Если бы от нее захотели услышать что-либо иное, например об ориентации на союзников, жаждущих оплодотворить женственную больную страну, Нина бы приветствовала союзников. А можно было и немцев. Это все равно. Главное, она получала кредит и рынок.
В глазах полковников и чиновников управления Нина читала непатриотичсские нескромные желания и отвечала полными достоинства взглядами. "Я вдова, я патриотка, я капиталистка, - показывала она. - Ваш долг - бескорыстно помочь". Она ловила их - кого на рыцарском жесте, кого на фанфаронстве. И помогали!
В Нине еще жили слова Ушакова: "Моя миленькая, мое солнышко, мой цветочек". А сатиры-снабженцы напоминали ей хитроумного Симона, и ей хотелось собрать их в один мешок и спихнуть с берега.
В итоге ее работа увенчалась встречей с командующим Донской армией генералом Красновым. Чиновники излучали миротворящую любовь, подчеркивая перед ним большое значение отдаленного Нининого рудника и пропагандистский вес сотрудничества с такой известной в белом движении промышленницей-доброволкой. Никого не смущало, что известность опиралась на недавние выпуски "Донской волны" и "Приазовского края". Важно воздать Григоровой за ее страдания и верность и привлечь к себе настоящие капиталы.
Краснов не сразу понял, о чем надо говорить с молодой женщиной, с которой все рекомендовали ему встретиться. Сорокавосьмилетний, стройный, энергичный генерал сперва увидел в ней только женщину, держался галантно и поверхностно, отдавая себе отчет, что у встречи не может быть продолжения. Хотя мысль о продолжении, наверное, у него была.
- Я знаю, вы много пережили, - ответила она. - Благодарю вас.
На стенах висели портреты донских атаманов, и она быстро отыскала последний - самоубийцы.
Краснов пригласил садиться и стал говорить о долге перед отечеством, а она время от времени поднимала взгляд на изображение Каледина и думала о другом.
У него на груди серебрился значок Павловского училища, точно такой же, какой был у Ушакова.