- Тебе отпускаются все грехи, - сказал Артамонов и перекрестил его. Не бойся. Господь примет и тебя, и всех нас... Ты настоящий солдат.

Христян заплакал и зажмурился. Нина тоже заплакала.

Артамонов грубовато вымолвил:

- Что ты, юнкер, умирать дело привычное, не надо.

- Не бросайте меня, - попросил Христян. - Похороните... Я не боюсь. Мне вас жалко...

Возница снял шапку, стал креститься.

Наступила минута умирания. Христян забеспокоился, выпростал руки из-под шинели и бурки, стал потягиваться и зевать. И душа его отлетела. Он замер со слезами на глазах.

Дул ветер, шевелил волосы на голове усопшего, пригибал мохнатую шерсть бурки.

Нина подняла глаза к небу, обращаясь к тому, кто видел в этот миг всю ее родину и кто сейчас бестрепетно принял к себе маленького юнкера.

- Господи! - взмолилась она. - Что еще будет?

- Трогай, - сказал Артамонов вознице и накрыл лицо Христяна.

И снова закачалась заснеженная степь, открылась разбитая до грязи дорога, несущая растянувшийся на две версты обоз, поплыли тяжелые мысли.

В Хомутовскую вошли в полдень. На улицах, как и в Ольгинской, рядами стояли казаки и казачки, озадаченно глядели на незваных гостем, размышляя, чего ждать от офицеров. Никто не спешил приглашать.

Лазарет разместился в станичном училище, откуда вынесли во двор парты, освободив два больших класса, где только что занимались дети. Еще пахло детским дыханием, а на грифельной доске белела арифметическая задача. Но от школы уже оставались только стены, ее дух был вытеснен.

Суворин направил несколько человек набить тюфяки соломой и подошел к Нине. Тело умершего юнкера еще лежало на подводе. Возница торопил, чтобы скорее снимали.

- Отвезешь к церкви, - распорядился Суворин и спросил Нину: - Вы не откажетесь доставить? Я дам вам санитаров.

Нина пожала плечами, понимая, что он поручает ей похороны. Отказываться было стыдно. Но почему - ей?

В эту минуту зазвонил церковный колокол, пробудил в ней тревожное предчувствие. Все повернулись на звуки сполоха и молча смотрели сквозь коричнево-красные вишневые ветки в серое небо. Куда он звал?

- Видать, казаков сбирають, - предположил возница. - Нет, не пойдеть казак с вами! Ни за какие деньги не пойдеть!

- Пойдет, - сказал Суворин. - Как начнут большевики у вас землю отнимать, так вы и опомнитесь.

- Нет, не пойдеть, - повторил возница.

Суворин не ответил, кивнул Нине и отошел. Вскоре появились санитары, и подвода с умершим покатила по раскисшей улице к церкви.

Возле церковной ограды остановились, надо было переждать, когда маленький узкоглазый человек закончит речь. Он стоял на паперти и призывал стоявших внизу хомутовцев седлать боевых коней. Его слова кипели гневом, но толпа оставалась холодной.

Нина думала о том, как скорее избавиться от покойника и закончить эту тяжелую работу. У нее не было сил скорбеть, а хотелось поесть и согреться.

- Записывайтесь добровольцами в наше войско! Спасайте родину! воскликнул Корнилов.

В ответ - тишина.

- Навоевались, - буркнул возница. - Хочь балкуном ходи, хочь мед сули...

Нина вдруг встала на подводе, глядя через головы, что делается на паперти. Как поведет себя Корнилов?

Прищурив глаза, генерал гневно глядел на казаков. Рядом переминались два бородатых станичника и твердо, будто окаменев, стояли офицеры. Один из станичников строго прикрикнул, чтобы желающие записывались у писаря, но его голос был пуст.

"А Христяна сейчас закопают, - мелькнуло у Нины. Она присела и спрыгнула на землю. - Зачем я связалась с добровольцами?"

Вопрос был неожидан, и она отмахнулась от него, оглянулась, подумав об Ушакове, словно на нем в этот миг сошлось все разом. Но своего капитана не увидела, и тогда снова выскочил неожиданный вопрос.

"Да тебя разорили, хотели арестовать? - ответила она себе. - Забыла, как сожгли дом?"

Назад пути не было. Только на Екатеринодар с добровольцами. А там вымыться, переодеться в чистое белье, согреться. И залезть с Ушаковым в чистую постель. А что дальше - неведомо.

Из-за ограды выходили казаки, косились на закрытое шинелью тело и отворачивались.

Что? Боязно? А вот женщине не боязно? Бородатые плечистые бугаи! Жалкие бобики!

- Нина!

Обернулась - Ушаков. Ну слава богу! Шагнула к нему, сказала взглядом, что он один у нее.

Капитан улыбался, лицо его было красно, обветрено и оживало у нее на глазах. Где? В школе? А мы вон в той хате. Третья слева. Сейчас пойдем к нам. Юнкера надо в церковь и рыть могилу. Распоряжусь. Без гроба, ничего. Мучился? Конечно, совсем мальчишка, жалко.

Лицо Ушакова утратило оживление, и глаза прицелились на калитку, на выходивших казаков.

- А ну, братцы! Надо подсобить. Отдадим последний воинский долг.

Он остановил двух станичников, и они вместе с санитарами, подсунув под покойника шинель, стащили его с подводы и понесли в церковь.

- Стой, куда? - текинец в зеленом халате попытался остановить.

Передний казак отодвинул его плечом. Труп посунулся в сторону, и казак рывком шинели вернул его в прежнее положение.

С паперти спускался Корнилов и, поглядев на тело, снял фуражку.

- Кто покойный? - спросил он Ушакова.

- Юнкер, умер от ран.

Генерал кивнул, больше ничего не сказал и прошел, ни на кого не глядя.

Не хочет ни на что глядеть, поняла Нина, только на равного себе, на смерть. "А как же Екатеринодар? Дойдем ли?"

И она вспомнила, как с Виктором в тумане приехали в Новочеркасск и вошли в войсковой собор на горе, где стояли открытые гробы, и Каледин прощался с убитыми юношами.

Полный красивый Каледин и невзрачный кипящий Корнилов. Один уже мертв, а от второго тоже отворачиваются донцы...

Ранним утром по Хомутовской разнеслись звуки труб. Заворочались, застонали на соломе раненые. Надо выходить. Дойдем или не дойдем, а надо идти. Вчерашние докучные мысли отлетели, и Нина превратилась из рассуждающей дамы в невыспавшуюся, замученную сестру милосердия.

Первым делом надо было бежать к дощатой будке в углу двора, чтобы успеть раньше мужчин. Наверное, эта проблема самая злая. Нине стыдно идти туда вместе с мужчинами. Она не хочет стереть границу между собой и армией. Она - человек, женщина, принадлежит себе...

Бегом. На крыльце сталкивается с тремя женщинами, врачом и сестрами. Быстро идут к будке. Морозный ветер, скрип голых ветвей. "А лошадей-то не видно". - "Будет как в Ольгинской. Все в последний момент". - "Никто не умер?"-"Вроде никто. Честно говоря, спешила, даже не посмотрела". - "Вы знаете, я не представляла, что они такие грубые. Все об одном и том же".

Из будки выходит врач Сулковский, коротко здоровается и - мимо. "Как вам Сулковский?" - "Ничего, но суховат. Там штабе с левой рукой - русский витязь". - "А знаете, как он храпит!"

Через несколько минут женщины вернулись в классы и стали собирать раненых.

Повозок долго не было, но теперь никто не волновался, и все были уверены, что не бросят. Сидели и лежали на тюфяках, курили, дремали. После завтрака, кислого молока и хлеба, у многих была отрыжка. И Нина ничуть не обращала на это внимания, словно они были детьми. В Екатеринодар, Екатеринодар!

Наконец подводы застучали колесами по замерзшей земле. Вышли. С мешками, волоча винтовки, обросшие, страшные. Неподалеку бухнул орудийный выстрел, в воздухе что-то зашелестело, как будто прогремел гром, и с чмоканьем поднялся в саженях двадцати от школы черный фонтан.

Кто-то сказал:

- Граната.

И Нина испугалась. Скорее, скорее прятаться? Она стояла у крыльца, и все внутри скулило от страха. Потом застыло. В дверях толкались, втискиваясь обратно.

- Бросьте, господа, это случайный выстрел? - уверенно произнес Артамонов и пошел к подводам, таща в здоровой руке мешок и винтовку.

В Екатеринодар?

И вправду - больше не стреляли. Оказалось, эскадрон красных с пушкой насунулся на Хомутовскую и отошел. Но далеко ли? Сколько там эскадронов?