У меня была книга о религиях мира. Я читал о Китае, что там троеверие. Каждый выбирает религию себе по вкусу. Или - смотря по ситуации. Для детей и родителей, начальников и подчиненных существует конфуцианство. Для того, чтобы исполнилось желание, чтобы не страшно было умереть, чтобы было не так больно, - буддизм. А даосизм - чтобы надо всем смеяться. Мол, старость и молодость - одно, большое и малое одинаковы, делать ничего не надо, только сидеть и смотреть на природу.

Пусть в их городе, полном людей и прямых, уходящих за горизонт улиц, будет три храма, и пусть они посетят их до наступления холодов (потому что когда наступят холода, никому не захочется выходить из дома). Сначала они войдут в пустынный прямоугольный двор конфуцианского храма. От ворот тропа поведет в глубь двора. Шелестящие деревья по обеим сторонам, под ними скамейки. Потом Ян, Клара и Кассиан войдут внутрь здания. Несмотря на высокий потолок, там будет темно. И пустынно, как во дворе. По стенам там будут развешаны музыкальные инструменты. Должно быть, на них играют по праздникам. Но в тот момент будет тихо, почти пугающе тихо, и эти немые флейты на стенах будут только усугублять молчание. Они подумают, что конфуцианство - это темнота с проникающим светом, это тишина, которую разрывает звук. Но, чужие, они ничего не поймут.

Подходя к буддийскому храму, они услышат запах курений. Молящиеся будут подносить зажженные палочки ко лбу, а затем ставить их в медные курительницы. Дым поднимется к небу, а там вдохнут боги. Ян, Клара и Кассиан пройдут сквозь три помещения храма, и в каждом их встретит Будда. Они отпрянут: входя под низкую крышу, они не ожидали увидеть столь высокую статую. Как будто в ином пространстве вырастает он перед ними. Будда прошлого, Будда настоящего, Будда будущего. У стен блестящие статуи поменьше: многорукие боги будут в различных позах предаваться любви. Монахи будут каждый день смотреть на эти страстные объятья, монахи с бритыми головами и в оранжевых одеяниях. Проигравшие подумают, что буддизм это совокупление с вечностью. Но, чужие, они ничего не поймут.

Потом они подойдут к храму, где монахи стары. Монахи собирают свои длинные волосы в пучок на макушке. На ногах носят белые портянки и лапти. Их боги - деревянные обрубки или медные птицы. Проигравшим покажется, что один из монахов бьет бога, громко выкликая заклинания. Они подивятся гаданию монахов. Будущее записано на клочках бумаги, их можно вытащить из большой корзины. Они увидят монаха с самоучителем английского и с тетрадкой. Мужчины и женщины в монашеской одежде, с пучками на голове почти не отличаются друг от друга. Стены пойдут волнами, а дверные отверстия окажутся круглыми. Вошедшие увидят изображения крысы, вола, тигра, кролика, всех зверей, повелевающих годом рождения. И Сяо Лон будет стоять там. Он будет гладить изображение змейки, он воскурит ей благовоние и оставит монету. Клара увидит его и вспомнит: он был в ее школе. Потом она подойдет к нему, и тогда проигравшие познакомятся с Сяо Лоном. Но сначала он повернется и посмотрит на нее. Он уже сочинил про нее историю, когда она встретилась ему на улице. Он слегка улыбается: он может придумать ее снова. Я отчетливо вижу его. Кто вообразил проигравших - я или он? Все прочие - тени, даже Кассиан - тень в моей памяти, а Сяо Лон улыбается чему-то, чего я не знаю, и я начинаю пугаться, что он переймет мой рассказ.

Помню, в детстве я был настолько впечатлителен, что расстраивался, если на пол падала какая-то вещь. Но мне объяснили, что вещам не больно, они не чувствуют и не думают. Тогда я решил применить это к себе, и когда падал и разбивал колено, говорил себе, вместо того чтобы заплакать: "Бернард упал". Когда я произносил свое имя, упав, то становился кем-то другим, не собой, и оттого было не так больно. Пускай мое тело нелепо распласталось на тротуаре, но улица была полна другими детьми. Я с моими руками, ногами, с моим именем, фамилией, любовью к чернике был всего лишь одним из многих, и этому мальчику я сочувствовал не больше, чем остальным.

В юности я одно время хотел усовершенствовать эту технику. Наблюдая за собой, пытался добиться окончательного разделения на себя и на Бернарда. За столом он думал: "Это ест Бернард", а за работой: "Это Бернард работает". Потом он откроет дверь, выйдет на улицу...

Но я слишком легко отвлекался. Стоило чему-то приятному произойти, как я становился собою, тем самым, что спал, ел, влюблялся и должен был умереть. Вечером я предавался мечтаньям, и каким! Я не хотел больше наблюдать себя, я хотел быть собою, плыть по течению собственной жизни, смеяться от радости, рыдать от горя.

Чтобы избежать этого, был только один путь. Мне надо было уехать прочь от семьи и обычных удовольствий, прочь от издательства. Мне надо было сосредоточить внимание на себе самом. Я жаждал - но так недолго - холодного, бесконечного, светлого пространства для наблюдений.

Мне кажется, что в доме становится холоднее.

Кассиан говорил когда-то, что он человек огня, "огненный человек". Его огонь горит в пустоте, и от него происходит худоба Кассиана, нервное ломание рук. Я же, если смотреть по гороскопу, существо холодное и влажное. Озеро, высокие горы - моя стихия. Пытался вспомнить, сколько раз в жизни я по-настоящему замерзал, и ничего не приходило на ум. Мне всегда как будто зябко. Помню, что, когда исчезла Ксения, меня особенно часто пробирал озноб. Шерстяная одежда не помогала, приходилось долго стоять под горячим душем.

В том мире, о котором я думаю, в октябре как мука просыплется снег. Он не покроет город, а лишь припудрит там и сям мерзнущую землю. Клара будет наблюдать из окна, как снег опускается на асфальт. Лед на подоконнике застанет их врасплох. "Холод сжимает ледяные пальцы на нашем горле", запишет Ян на полях журнала посещаемости. Через две недели жизнь превратится в поиск источника тепла. Они будут включать огонь на плите и почти задыхаться в кухнях. В одежде будет цениться количество слоев: штаны на штаны, кофты на кофты. Варежки не будут сниматься никогда, Клара ляжет спать в вязаной шапке. Весь день будут ждать восьми часов вечера, когда в кранах появится горячая вода. В ванне они пребудут до красной распаренности, до забвения зимы за стеклами. Алая кожа - закат зимнего солнца.

По улице будут пробегать с одной лишь мыслью: "Скорее туда, где тепло". На работе будут кружить по классу и бурно жестикулировать, стремясь согреться. Дома под три одеяла будут класть чайник, чтобы нагреть постель. "Человек может существовать только в климате Средиземноморья", - скажет Кассиан, и все с ним согласятся. Ян заметит, что по вечерам его больше не смущает рой фантазий. Но и наблюдений не последует никаких, вообще никаких мыслей не будет, кроме неотступного желания согреться.

У Кассиана заболит горло, и он будет постоянно сосать мятные леденцы.

Я представляю себе твой дом, Кассиан. Нужны ли толстые подошвы, чтобы ступать по ледяному полу? Страшно ли прикасаться к стене спиной, останавливают ли мороз толстые белые стены, или вбирают его в себя и усиливают? Наверное, перед твоим окнами - стена другого дома. Потому в квартире тихо, хотя и некрасиво. Только рано утром и в конце дня слышатся в отдалении заунывные крики продавца, толкающего перед собой тележку. И ты радуешься, когда слышишь этот звук: ты в Китае, под китайским небом, в иных, чем прежде, долготах; иные моря омывают здешнее побережье, иные звезды (так тебе кажется) видны по ночам. Ты хочешь учить китайский язык, но бросаешь, так и не научившись различать между "ц", "дз", "ч", "чь" и чем-то средним между "ц" и "ч". Только запоминаешь четыре тона: "а", "а?", "а-а", "а!" и произносишь английские междометия нараспев.

Не тоскуешь ли ты без книг? Попробуй занимать их у Яна. Хотя те по большей части скучные. Каждую пятницу, когда кончается рабочая неделя, ты отправляешься в магазин, который торгует среди прочего и "книгами на иностранных языках". Выбор из десяти - тринадцати романов девятнадцатого столетия, и скоро ты их все перечитаешь. Эти медленные повествования позапрошлого века о Лондоне, окутанном смогом, о Лондоне в слабом свете газовых фонарей, о добрых ворах и злых банкирах. О тайнах, скрытых в старинных усадьбах. О старых девах, гувернантках и музыкантах. О долгом преследовании и триумфе доброты. Медленные книги об опиуме и внушении, о масках и обманах. Ты поймешь, что, сидя в тихой, некрасивой квартире, слыша крик продавца вдалеке, ты одновременно можешь быть в Йоркшире и в Малакке. Как я, лежа на постели в моем загородном доме, пребываю с тобой в Китае.