Хмельницкий это понимал. О чем спорить? Понимал и то, что именно теперь настала пора защищать свободу и независимость Украины. Нет, не об увеличении реестров должна итти речь. Тут уже начиналось другое. Он сурово насупил брови. Много нового услыхал он нынче из уст Унковского. Такие речи можно вести только от чистого и доброго сердца. Бесспорно было, что в события, которые должны были развернуться в Европе вслед за Тридцатилетней войной, вплетается и борьба за судьбу Украины, и борьба эта будет и должна быть тесно связана с судьбой Московского царства. Только таким путем можно притти к победе. Позднее, в дни неудач и тревог, он часто возвращался мысленно к этой беседе, и воспоминание о ней еще больше укрепляло его силы.

От всего сердца пожал гетман руку Унковскому. Посол дружески улыбнулся:

– Да, не все так просто, гетман. Политика – сложное дело. Голову сломаешь, если неосторожно ступишь. Иногда семь раз отмерь, пока отрежешь, а иногда должен принять решение мгновенно, а то упустишь время – и тогда конец всем твоим упованиям.

– Должен ты знать, гетман, – продолжал Унковский, – война с Речью Посполитой стоила нашему государству много денег, смерды за время войны своевольничать приобыкли, пришлось нам в прошлом году принять уложение о закрепощении крестьянства, думаем таким способом привязать их к земле, чтобы не слонялись где попало, а работали на пользу державе, как надлежит.

Как видишь, забот у нас немало. Но надейся непоколебимо – помощь царя нашего тебе будет, а придет время – и его царское величество примет тебя с народом украинским под свою руку... Что просишь – все тебе будет дано в желательном тебе количестве. И можешь смело выступать вперед, за свой тыл не беспокойся.

Унковский усмехался в черную с серебряными нитями бороду:

– Все еще будет, пан гетман.

Он со вниманием глядел на казацкого вожака. Ледок осторожности постепенно таял. В Москве кое-кто в посольском приказе сомневался: кто он, этот безродный гетман? Как осмелился поднять руку против помазанника божьего! Смотрите, и наши смерды за ним пойдут. Неодобрительно покачивали головами бояре Милославские, Одоевские, Салтыков...

Род гетмана Унковскому не удалось установить, но что разум и талант у него были, в этом он мог бы поклясться. С ним дело вести – одно наслаждение. Быстр и сметлив. Своего хочет добиться и ради того жизни не пожалеет.

– Придет время, пан гетман, непременно придет. А если с таким войском станем у Дикого Поля, татары соединенной нашей силы устрашатся. Ян-Казимир за Смоленск еще заплатит, и не бывать в православном Киеве унии. – Унковский говорил уже не прежним, размеренным, спокойным голосом – чувствовалось волнение. – Нужно только потерпеть еще. Дерево подточено.

Корни сгнили. Зеленая листва на ветвях – один обман. Начнись сильная буря – и дерево падет, – разумею, Речь Посполитая. А коли начнут турки тебя заманивать, должен помнить: басурмане коварны и злы, от них татарская чума, словно саранча, на Русь ползет...

– Я их обведу, – уверенно сказал гетман. – Они у меня вот где будут, – показал стиснутый кулак. – У них, пан посол, тоже не все ладно. Крымский хан Ислам-Гирей уже косо поглядывает на Порту, сил набирает, давно думает, как бы ему от султана отделиться, сам хочет великим царем быть, весь ясырь и дань себе в мошну класть. И думает, что мы с войском ему в том помощь, а турки его нами, казаками, стращают, нас задабривают. Вот как оно, пан посол, все переплелось... Хан не от чистого сердца пойдет с нами против шляхты, у него одна мысль: и шляхту обессилить, и нас связать по рукам и по ногам...

– Отменно все обдумал, гетман...

Унковский одобрительно кивал бородой. Вправду, светлый ум у казацкого гетмана. Падет впрах дерево. Не будет затенять ветвями своими землю Русскую. Но нужно время! Время и терпение!

Договорились обо всем. Хмельницкий уже умерил свою горячность, понял: московский посол справедливо судит. Не все сразу... Стеснилась грудь.

Рванул рубаху. Отлетела пуговица. На шее напряглись жилы. Пан посол видит, как тяжко ему. Всюду беспорядок. Шляхта за свои имения когтями цепляется.

Посполитые ждут, что он им полную свободу даст. Митрополит одним глазом на Варшаву поглядывает. Оружия недостаток, пороху мало, заводы, где пули отливали, разорены. Все на его плечах.

Унковский сочувствовал. Но твердил одно: терпение. Надо выиграть время. Войны, конечно, гетману не миновать.

Хмельницкий твердо сказал:

– Я королю и литовскому гетману одно скажу: можем и миром дело покончить, но с тем, чтобы ушли от нас навсегда за те рубежи, как в давние времена было, при великих князьях киевских. Как еще при Мстиславе. А в подчинении и неволе жить народ наш не хочет. Коли не хотят миром покончить дело – быть войне. И не на год, и не на два, – говорил он уже не послу, себе самому говорил. – А нам, пан посол, где помощи искать в том святом деле? Не в немецкой земле и не у турецкого султана, а только у московского царя, у братьев наших русских.

– Справедливы твои мысли и благочестием повиты: держись их нерушимо, и инако не будет, гетман.

...Поздно ночью оставил гетман посольское подворье. Унковский проводил его до ворот. Оставшись один, разбудил подъячего, приказал записать беседу с гетманом. Заложив руки за спину, ходил по горнице и диктовал. Домашнев, зевая, сонно моргал припухшими веками и писал.

...Двадцать третьего апреля великое посольство русское вместе с гетманским послом Федором Вешняком выехало из Чигирина в сопровождении почетной свиты. Впереди везли гетманское знамя, за знаменем ехали трубачи, за ними в десяти шагах посол Унковский верхом на коне, подаренном гетманом. По правую руку – Тимофей, по левую – генеральный писарь Выговский, сзади – Лаврин Капуста и Федор Вешняк.

Следом за посольскими людьми ехало пятьсот казаков личного полка гетмана. Били тулумбасы, трубили трубы, гетманский бунчук плыл над головами. В церквах звонили, как на праздник.

За Тясмином распрощались. Унковский и Вешняк пересели в открытый возок на мягких рессорах и поехали дальше. Дорога их лежала на Черкассы, Мошны, Михайловку, Киев.

Тридцатого апреля посольство въехало в Киев. Унковский размашисто крестился на золотые купола Печерского монастыря.

Глава 12

В начале мая в Чигирине собрались полковники. Прибыл Данило Нечай в сопровождении сотни казаков и среди них – Мартын Терновый. Прискакали:

Иван Богун – из Винницы, Михайло Громыка – из Белой Церкви, Матвей Гладкий – из Миргорода. Из Умани приехал Осип Глух, из Корсуня – сотник Иван Золотаренко, из Чернигова – Небаба. Приехал из Киева Кричевский.

В городе стало людно. С полковниками понаехало множество казаков, сотников, есаулов, державцев... На улице или на площади не протолкаться.

Гармаш потирал руки. Товар на полках таял, как снег весной. Текли деньги в шкатулку Гармаша. Талеры, злотые, ефимки, гульдены, пезеты...

Брал все, лишь бы серебро или золото.

В шинках – водочный дух, гомон, смех, песни...

Снова весело в Чигирине. На Киевской улице, в домах под железными крышами, уже неделю жили семиградский и волошский послы, вели переговоры с гетманом. Гамбургский негоциант Вальтер Функе этими днями тоже очутился в Чигирине. Несколько раз видели его повозку у дома генерального писаря.

Поселился Вальтер Функе у Гармаша.

Рада <Рада – совет.> старшин собралась в большой палате гетманской канцелярии вечером седьмого мая. Гетман, суровый и необычно скупой на слова, внимательно оглядел всех, сухо проговорил:

– Рада тайная.

Помолчал, как надлежит. Глядел куда-то поверх голов. Табачный дым щекотал ноздри. Набил и себе трубку, прикурил от свечки, услужливо поданной Выговским. Затянулся едким дымом. В зале было тихо, только слышно было, как тяжело, с присвистом дышал Гладкий.

– Собрал я вас, панове, дабы оповестить, что король объявил против нас посполитое рушение и уже подписал виц. То для нас, полковники, не неожиданность, хотя в Переяславе сейчас находится королевский посол, который направляется сюда. И тот посол, как отписал мне Павло Тетеря, прибыл будто бы для мирных переговоров, но это лишь выдумка иезуитская, чтобы наше внимание усыпить. Как скажете, полковники, как быть дальше?