Капуста уже нащупывал их где-то возле Софийского собора в Киеве, в митрополичьих покоях Сильвестра Коссова.

...Вьюга кружилась над Чигирином, над степью. Заметала шляхи. Ни проехать, ни пройти. Но, побеждая вьюгу, мчались всадники по степи в Чигирин из Брацлава, Винницы, Корсуня, Белой Церкви... Не было ни троп, ни дорог. Едва блеснет огонь сквозь метель и исчезнет. Но всадники неуклонно продолжали свой путь.

Хмельницкий не дремал. Прознав, что польный гетман Калиновский намеревается перейти Днепр и двинуться на Правобережье, он как бы дернул нить у себя в Чигирине, и это движение руки Хмельницкого скоро ощутили войска польного гетмана. Навстречу жолнерам поднялись посполитые по всему Правобережью.

Гетман, казалось, целиком поглощен был подготовкой к предстоящей войне – рассылал гонцов во все концы Украины, прилагал все силы, чтобы умножить свою артиллерию, как следует вооружить и одеть свои полки, но в то же время он не спускал глаз с Бахчисарая. Он хорошо понимал, что оттуда надо ожидать, как всегда, какой-нибудь беды.

И всякий раз, когда узнавал о каком-нибудь предательском шаге хана и Сефер-Кази, он вскипал бешенством, порой готов был оставить начатое и бросить все силы на Крым. Но всякий раз охлаждал свою горячность мыслью о том, что самый страшный враг сейчас не Крым, а польская шляхта, ее уния, ее стремление накрепко и навеки поработить украинский народ. А освободившись из-под власти шляхты, можно будет расправиться и с Крымом.

Этой зимой Хмельницкий уже знал, что недалек час, когда уже не придется оглядываться на Крым. Тем более зорко следил он, чтобы за его спиною снова не возник предательский и хитрый заговор.

Бахчисарай тоже пристально и подозрительно наблюдал за всеми действиями украинского гетмана. Особенно внимательно читал визирь Сефер-Кази письма польского канцлера Лещинского, в которых говорилось про умысел Хмельницкого перейти в подданство к царю московскому...

В Крыму уже по-весеннему грело солнце, и на Диком Поле, под Перекопом, на лугах, расстилавшихся по берегам Гнилого моря, всходила первая нежно-зеленая трава.

Глава 8

Нечипор Галайда постучал в дверь. Долго никто не откликался. Метелица злыми руками била в спину. Задувала за ворот свитки сухой, колкий снег.

Колени ломило, Нечипор пошатнулся и, чтобы не упасть, прижался плечом к стене. Снова с силой застучал в дверь. Наконец ему открыли.

Слабый огонек каганца задрожал в материных руках. Крикнула:

– Нечипор!.. – и кинулась ему на грудь.

...Он был дома. Лежал на лежанке, накрытый кожухами. Лихорадка раздирала тело. Хотел что-то сказать, но только стучал зубами. Отец утешил:

– Это мороз из тебя выходит...

Отец стоял рядом с матерью. Ничего не спрашивали. Надо ли было спрашивать? Разве не видели сами, когда рубаху снимали?..

Мысли Нечипора ворочались медленно, лениво. Вот он и в Репках. Что же дальше? Но не хотелось думать. Хотелось закрыть глаза и лежать. Не думать и не говорить... Забыть все. Гуту... Только вспомнив это слово, он весь задрожал. Открыл глаза. Поймал на себе тревожные взгляды матери и отца, застонал.

...Переждав у добрых людей под Межигорьем, Нечипор пустился в путь.

Сначала думал итти в Чигирин, прямо к гетману, рассказать обо всем, а потом только ругнул себя за такую нелепую мысль. Решил итти в Репки. И вот уже он дома. Отлежавшись, спросил:

– А вы как?

– Что мы?.. Так, как видишь...

Вслушался в неуверенный голос отца. А разве ожидал другого ответа?..

– Мария где? – В сердце кольнуло, словно ждал недоброго. Повеселел, когда услыхал:

– Тебя ждет, сынок, глаза выплакала... – Голос матери ломался, и слезы звенели в нем.

С минуту молчал.

– Что ж, худо? – спросил отца.

– Худо, Нечипор... Худо.

И больше ни слова. Знал отцовский нрав. Если он так скуп на слова, значит очень худо. Но разве он ожидал другого ответа? Сказать по правде – ожидал. Только сейчас понял это.

В окне мерцал рассвет. Мать растопила печь, он слез с лежанки, сел на лавку рядом с отцом, оба смотрели на огонь, который ненасытно пожирал солому. Мать поставила воду в котле.

– Обмою тебя, сынок.

– Хорошо, мама.

Будто и голос не Нечипоров. Хриплый, суровый. Вспомнила зиму позапрошлого года...

– А про Килыну не спрашиваешь?

Верно, про сестру и не спросил. Вот как закаменело сердце! Только теперь глаза затуманились... Не вытер набежавших слез, слушал скорбный голос матери:

– Померла наша Килына от морового поветрия. Тебя все вспоминала: «Был бы здесь наш Нечипор, не мучились бы мы снова на панщине».

Он охватил голову руками и, как от дикой боли, закачался.

Стон вырвался из его губ. Может быть, действительно, надо было оставаться здесь после Берестечка, не бросать своего села? Может, надо было сопротивляться, не верить ни полковникам, ни гетману?

Отец заговорил:

– Мучимся, Нечипор, видно, от неволи бедному человеку некуда податься... Корову на Рождество забрали в поволовщину панские слуги... С утра до ночи на панщине... Свой хлеб сгнил на поле... Хорошо хоть в воскресенье ты приехал, не то пришлось бы мне сейчас уйти. А конь где твой?

– Я пешком, тату.

– Пешком... Что ж, казаки и пешие бывают добрые... Только, какие мы теперь казаки?

Нечипор не отозвался. Отец невесело сказал:

– Хлопы мы, а не казаки. Быдло... Васька Приступу помнишь?

– Не забыл.

– Так вот, он теперь у пана управителем. Хозяйничает, выслуживается, все под ним, как под ханом, ходим... Был бы я помоложе...

– Да будет тебе! – вмешалась мать, не давая договорить отцу.

Но Нечипор хотел знать:

– Что бы сделали, тату?

– Да что языком болтать...

Махнул рукой.

– Больше не спрашиваю тебя, сынок, – проговорил тихо. – Все понимаю.

Но ты как же, тоже на панщину? В реестр не попал?

Нечипор прочитал в материнских глазах надежду. Но печально покачал головой:

– Нет!

– Пан у нас новый, – сказал отец, – гетман Хмель ему наше село отписал... Полковник Михайло Громыка... Лютый пан.

– Громыка... – Нечипор от неожиданности поднялся. – Громыка, говоришь?..

– Он.

– Я же служил у него...

– Знаю.

– Надо было тебе пойти к нему, пожаловаться. Пускай отдал бы корову, сказал бы ему, чей отец...

– Ходил. Кланялся. Про тебя сказал.

– А он? – сердце замерло у Нечипора.

– А он выслушал, накричал, такой шум поднял, что не знал я, куда и деваться, хорошо, что не велел киями угостить... «Мало, – говорит, – у меня тех казаков было? Чинш плати – и все». С тем я и пошел. Васько Приступа только смеется: «Расскажи, – говорит, – как к пану Громыке в гости ходил...»

– Будет, тату. – Нечипор закрыл лицо руками. – Будет. Помолчите. Я ж того Громыку под Зборовом своею грудью от пули закрыл. Ранили меня...

Насилу отлежался...

– Зря так поступил, ему, харцызяке, надо пулю в лоб... – рассердился отец.

– Да тихо, старый.

Мать умоляюще протянула руки.

– Злой он, злой, что и говорить... – мать вытерла концом платка губы.

– а церковь, спасибо, открыл, попа привез, униата выгнал... За то спасибо...

– Поблагодарю я его...

Нечипор стал посреди хаты и загадочно произнес:

– Пойду к нему, поблагодарю за церковь и поговорю. Меня, думаю, не выгонит.

– А может, не надо, сынок? – робко попросила мать.

– Надо, мама!

...Всего три дня в Репках Нечипор Галайда. А за эти три дня наслушался про горе и беду столько, что и за год всего не рассказать.

Мария, как проведала, что Нечипор дома, сама прибежала. Она одна утешила немного, и печаль отлетела далеко. Ей одной долгим зимним вечером рассказывал, что было и что сталось. А о том, что будет, молчал. Читал у нее в глазах этот вопрос. Видел беспокойство в ее взгляде. Но молчал. Хотя знал уже, что сделает совсем не то, чего ожидают от него родители.