— Тогда почему ты позволил надрать себе задницу на Брум-стрит? — Это вопрос на засыпку.
Он поворачивается ко мне лицом, его плечи опускаются. Следы затянувшегося веселья исчезли. Что заставляет пожалеть о заданном вопросе. Хочу, чтобы вернулся радостный Джордан.
— Почему, Джордан? Правду.
Его грудь поднимается и опускается. Он такой красивый, что почти больно на него смотреть. Учитывая чрезмерную обеспокоенность, он становится невероятно сексуальным.
— Ты когда-нибудь чувствовала так много всего, что сделала бы что угодно лишь бы избавиться от этого ощущения?
Например, когда до крови кусаешь внутреннюю сторону щеки, сломав палец ударом молотка при работе с гипсокартоном?
Когда причиняешь себе боль, чтобы остановить страдания?
— Да, — шепчу я.
На его лице все еще отражается боль, что он таскает за собой. Я ощущаю, как она исходит от него волнами.
— Я соболезную твоей потери Лейни. Мне известно, что чувствуешь, когда теряешь того, кого любишь… Мой папа умер, когда мне было двенадцать.
Выражение его лица меняется: из погруженного в себя он становится более обеспокоенным.
— Как… Как ты его потеряла?
— Он был пожарным. Папа выжил одиннадцатого сентября, но он работал в спасательной команде… Рак настиг его пять лет спустя.
Я несколько раз ловила его взгляд на моей татуировке на внутренней стороне запястья.
Написанное курсивом Never Forget II (Не забывайте об 11).
Он подходит так близко, что мое сердцебиение вновь ускоряется, и берет мою руку, переворачивая ее. Джордан смотрит на запястье и проводит большим пальцем по татуировке. По коже, устремляясь к затылку, проскочили искры.
— Я не знал, — говорит он мягко. — Мне тоже жаль.
Потом он дарит мне нежнейший поцелуй в лоб и уходит.