Глава 15

Джакс

— Привет, мистер Второе место в чемпионате мира. Отлично представляете фамилию Кингстон. — Голос моей мамы звучит через громкую связь.

Я кладу свой багаж в шкаф, готовый к неделе гонок в Баку.

— Остановись. Твои фанфары слишком для меня.

— Привыкай к этому. Она твоя самая большая фанатка, — говорит папа. — Итак, какие у тебя планы на сегодня?

— Ничего особенного. У меня сегодня спонсорское мероприятие и несколько интервью. — Ворчу я.

— Что за рутина, жить на широкую ногу. — Папа смеется.

— А как поживают все твои друзья? — мама любит слушать о них.

— Лиам и Софи хорошо. Она не смогла приехать на эти соревнования из-за учебы в университете. Она пыталась ездить с нами по выходным между своими школьными делами. А Ноа и Майя очень горячие и страстные — много обжиманий. Держу пари, они поженятся в течение года или двух.

— Молодая любовь. — Вздыхает мама.

— А та девушка Елена все еще ходит за тобой по пятам? — папа не может не допытываться о ней.

— Ага. Все еще здесь, поддерживает мой имидж в чистоте. — Не то чтобы я сильно помогал. Я сделал все возможное, чтобы держать себя в руках после предполагаемого поцелуя с Еленой на прошлой неделе, который я не могу вспомнить до конца. Я не знаю, быть ли благодарным за амнезию или ненавидеть себя за то, что забыл.

— Слава Богу. Было трудно защищать твои действия перед моим книжным клубом. Они продолжают вешать на тебя ярлык плохого мальчика, а я не могу позволить своему сыну повторять выходки некоторых наших героев. Некоторые из них абсолютные засранцы. — Мама смеется.

— Как твои друзья посмели так меня охарактеризовать! — я издаю притворный вздох ужаса.

— Ты даже не представляешь, что они говорят о некоторых мужчинах. Не то чтобы тебе стоило беспокоиться, милый. — Шепчет она моему папе.

Я кашляю, когда динамик улавливает их поцелуй.

— Я все еще здесь.

— Прости. О, нет! Посмотри на время. Мне нужно бежать. Гвен попросила меня захватить немного вина для нашего вечера кино. Береги себя, любимый жучок!

Мы все знаем, что мама никуда не побежит. От одной этой мысли у меня сводит живот.

— Пока, мама и папа. — Я нависаю над красной кнопкой.

Папин голос останавливает меня.

— Джакс. Подожди.

Как шестое чувство при плохих новостях, мой позвоночник выпрямляется, а по телу пробегает холодок.

— Да?

Шаги отца раздаются в трубке, за ними следует звук закрывающейся двери.

— Я хотел поговорить с тобой. Я не хотел беспокоить тебя, пока ты праздновал прошлые выходные и все такое.

— Почему у меня такое чувство, что это не очень хорошие новости?

— Это не ужасно, но и не замечательно. У мамы в последнее время много проблем с настроением.

— Она так не говорила. — Так держать, Джакс, делать предположения. Это иронично слышать от парня, который тоже не выглядит постоянно озабоченным куском дерьма.

— Дрожь усилилась, поэтому врач поменял ей лекарство. Ей трудно приспособиться. Это тяжелая штука, и ей было бы полезно немного твоего внимания. Если у тебя есть время, конечно. Я не хочу обременять тебя.

Я делаю глубокий вдох. Меня охватывает чувство вины за то, что папа считает меня слишком занятым, чтобы помочь маме.

— Я сделаю все, чтобы помочь ей. Я могу чаще звонить ей и проверять.

От одной этой мысли я впадаю в панику. Больше телефонных звонков означает больше беспокойства. Поскольку до сих пор я плохо справлялся с этим, я могу только представить, что будет со мной при большем количестве звонков.

Если бы я был смелым, я бы открылся родителям и выразил свои опасения. Вместо того, чтобы озвучить свои чувства, я держу их в бутылке. Я могу справиться с этим. Я должен справиться с этим.

— Ты же знаешь, что семья всегда на первом месте.

— Это то, что делает тебя Кингстоном.

Как подходяще. То же самое, что делает меня семьей, способно уничтожить меня.

Моя раздражительность достигла нового максимума после разговора с родителями. Я провел свой обед, думая о том, чтобы пропустить сеанс с Томом на этой неделе, но я решил присутствовать на нем во всей своей заднице.

Том сидит напротив меня в своем обычном кожаном кресле.

— Есть что-нибудь, о чем ты хочешь поговорить сегодня?

— Не очень. — Я смотрю в потолок и считаю плитки. Каждый раз, когда думаю о маме, я замираю.

Через двадцать минут я все еще не преодолел десять плиток.

Я взволнованно вздохнул.

— Моя мама больна. — Я не смотрю на него. Должно быть, сегодня дерьмо попало в вентилятор, потому что, черт возьми, я не могу придумать вескую причину, почему я решила открыться Тому.

— Мне очень жаль это слышать, Джакс. Из того, что ты рассказывал о ней в прошлом, я могу сказать, что она много значит для тебя. Ее болезнь, должно быть, очень тяжела для тебя.

— Это самое худшее. Я ненавижу слышать об этом. Ненавижу знать, что она борется, или что мой отец дома помогает ей, а я здесь, на гонках, развлекаюсь.

— Это совершенно нормально — чувствовать себя расстроенным из-за всего, что ты сказал. И тебе нелегко бороться с этими чувствами каждую неделю в одиночку.

Я глубоко вздохнул, надеясь выпустить часть негативной энергии, которая кипела внутри меня.

— Разве это нормально — чувствовать себя расстроенным каждый день?

Я не знаю, чего я ищу, открываясь Тому. Но мне нужно кому-то выговориться, потому что я презираю человека, в которого я превратился, чтобы избежать всех чувств, которые я испытываю из-за маминой болезни.

— Конечно, это нормально. Я бы не ожидал ничего меньшего от человека, который говорит о своей маме так, как это делаешь ты. Это показывает, как сильно ты заботишься.

— Да, но я ненавижу постоянное чувство вины в животе каждый раз, когда они пишут или звонят мне. А потом я ненавижу себя за это чувство. Я должен быть благодарен за то, что могу поговорить с мамой.

— Ты можешь быть благодарным и все равно расстраиваться из-за того, что она больна. Это нормально — чувствовать себя так. Если ты не возражаешь, я спрошу, какая болезнь у твоей мамы?

— Разве это имеет значение? — мне не нужна жалость Тома по поводу ее болезни. Те, кто знает о болезни Хантингтона, всегда смотрят на нас одинаково. Это смесь ужаса и сочувствия, как будто от этого есть какая-то польза.

— Это помогло бы мне лучше понять, с какой ситуацией ты имеешь дело, но я пойму, если ты не готов к этому.

— Я не готов.

Том кивает.

— Это нормально. Мне интересно, что ты считаешь самым трудным в разговоре с родителями?

— Каждый раз, когда делаю это, я чувствую себя хуже. Это усиливает мою тревогу, зная, что ее состояние продолжает ухудшаться, в то время как я нахожусь за тысячи миль от нее. Сейчас папа попросил меня больше с ней разговаривать, потому что она в депрессии, и это меня напрягает.

— Что из телефонных звонков напрягает тебя больше всего?

— Она делает вид, что ее ничего не беспокоит. Мне хорошо известны ее личные страдания, поэтому я ненавижу, когда она делает храброе лицо. А после отец сообщает мне о ее успехах, и в последнее время это не самые лучшие новости, что еще больше усиливает мою тревогу.

— Похоже, что ты хочешь поговорить с ней, но тебе трудно справиться с тревогой, которая возникает при этих разговорах.

— Конечно, но я принимаю Ксанакс, и это помогает.

— Знаешь ли ты о плюсах и минусах, связанных с длительным использованием бензопрепаратов?

— Да. Мне нужно было что-то быстродействующее, а начать принимать что-то вроде Золофта не получалось. Теперь я не уверен, что Ксанакс был правильным решением. Это чертовски затягивает, когда мои проблемы исчезают после проглатывания одной таблетки.

— Бензопрепараты известны своими мгновенными эффектами. Если ты когда-нибудь захочешь сменить лекарство или получить второе мнение по этому вопросу, у меня есть много знакомых психиатров, к которым можно обратиться.

Мы молчим еще пять минут, пока меня не настигает второй случай теплых чувств.

— Это первый год, когда чувство вины душит меня. Не знаю почему, но Ф1 не так весела, когда я знаю, что она все больше болеет, пока меня нет дома. Я чувствую, что теряю драгоценное время с ней, потому что я эгоист.

— Ты не думал о том, чтобы взять перерыв в Ф1, чтобы побыть с ней? — Да, но я не собираюсь признаваться ему в этом.

— Это не имеет значения. От этого ей лучше не станет.

— Может, и нет. Вопрос в том, станет ли тебе от этого лучше.

Черт возьми, Том, перестань нести чушь. Я возвращаюсь к подсчету потолочных плиток, закрываясь от человека, которому я открылся больше всего.

Я сажусь в свое обычное кресло частного самолета. Девятичасовой перелет из Баку в Монако позволяет мне погрязнуть в своих эмоциях. Первые тридцать минут я не обращаю внимания на Елену и ее дурацкую головоломку.

Мои глаза возвращаются к ней каждые пять минут. Она оказывается достойным отвлечением от моих дерьмовых мыслей. Она сердито смотрит на кусочек, пытаясь засунуть его туда, где ему явно не место.

— Может быть, если ты согнешь кусок достаточно сильно, он наконец-то встанет так, как ты хочешь.

Она бросает взгляд в мою сторону.

— Тот, кто не помогает, не может высказывать свое мнение.

Она сменила свою обычную чопорную одежду на леггинсы и толстовку на три размера больше. При виде ее в чем-то настолько обыденном я захотел ее, как чертов дрочер. Я не должен хотеть ее в таком виде, не должен желать ее вообще. Но вот я здесь, с половиной, из-за мексиканской подражательницы Билли Айлиш.

— Просто наблюдаю. — Я поднял руки вверх.

После еще пары минут, в течение которых она пытается попробовать другой кусок, я встаю и сажусь напротив нее.

Не знаю, зачем я это делаю, но я хочу проверить ее прогресс.

— Ого, что ты сделала? Целых сто кусочков за несколько недель?

Если честно, головоломка выглядит чертовски сложной. Я не понимаю, почему она выбрала головоломку на тысячу кусочков, напоминающую мне чей-то мозг в состоянии экстаза.

— Ты собираешься и дальше разевать рот или поможешь мне? — дразнит она с ухмылкой.