2
Кожаный ремень щелкал по её спине.
Тень Мэтью Слайта была огромной на стене спальни. Он принес в комнату свечи, расстегнул ремень, большое тяжелое лицо потемнело от гнева.
— Развратница! — Снова его рука опустилась, снова кожаный ремень обрушился на спину. Хозяйка Бэггилай за волосы прижимала Смолевку к кровати, чтобы Мэтью Слайт мог хлестать её по спине.
— Потаскуха! — Огромный, больше любого мужчины, работавшего у него, он чувствовал, как внутри него полыхает бешеная ярость. Его дочь голая в ручье! Голая! И ещё с парнем разговаривает!
— Кто он?
— Я не знаю! — её голос перешел в рыдания.
— Кто он?
— Я не знаю!
— Врешь! — он снова опустил ремень на спину, она вскрикнула от боли и он снова озверел. Он стегал её, крича, что она страшная грешница. Он ослеп от ярости. Кожаный ремень хлестал по стене и потолку, а он продолжал её бить, пока она не перестала кричать, единственное, что он слышал, это только её беспомощные рыдания, раздававшиеся из подушки, на которой она лежала, скрючившись на краю кровати. Её запястье было в крови, там, где ремень попал на него. Хозяйка Бэггилай все ещё держала Смолевку за спутанные волосы, смотрела на хозяина.
— Ещё, сэр?
Мэтью Слайт, короткие тёмные волосы взлохматились, большое красное лицо перекосилось от злости, глотал воздух открытым ртом. Ярость все ещё клокотала в нём.
— Потаскуха! Развратница! Бесстыжая!
Смолевка рыдала. Боль была невыносимой. Спина была вся в кровоподтеках, местами кровоточила, а кожаный ремень хлестал её по ногам, животу, рукам, пока она пыталась уползти от его ярости. Она ничего не говорила, она едва слышала отца.
её молчание злило его. Снова свистнул ремень. Она вскрикнула, и ремень врезался в бедро. Даже черное платье не может смягчить удар.
Мэтью Слайта хрипел. Ему было пятьдесят четыре, но для своего возраста он был все ещё очень сильным мужчиной.
— Голая! Женщина принесла грех в этот мир, а нагота это женский позор. Это христианский дом! — он проревел последние слова, опуская ремень снова. — Христианский дом!
Снаружи ухала сова. Ночной ветер колыхал занавески, колебал пламя свечи, заставляя дрожать огромные тени на стенах.
Теперь Мэтью Слайт покачивался, ярость стихала. Вставил ремень в пояс, застегнул пряжку. Он порезал руку об неё, но не заметил этого. Посмотрел на Хозяйку.
— Отведи её вниз, когда приведет себя в порядок.
— Хорошо, сэр
Порка была не первой, она уже перестала считать, сколько раз под правую руку отец призывал гнев Божий. Она всхлипывала, боль все затуманивала, но Хозяйка похлопала её по щеке.
— Вставай!
Элизабет Бэггилай, которую Мэтью Слайт после кончины жены окрестил Хозяйкой, была невысокой, с большим животом, со сварливым и костлявым лицом и маленькими красными глазками. В Уирлаттон Холле она руководила слугами и посвятила свою жизнь искоренению пыли и грязи в поместье, как её хозяин посвятил свою искоренению греха в Уирлаттоне. Слуги в Уирлаттон Холле подчинялись визгливому пронзительному голосу Хозяйки Бэггилай, и вдобавок Мэтью Слайт велел ей контролировать его дочь.
Хозяйка толкнула Смолевку капором.
— Не нужно стыдиться себя, девка! Стыдит он! Это дьявол в тебе, вот что! Если бы твоя дорогая матушка знала, если бы знала! Быстрее!
Дрожащими пальцами Смолевка натянула капор. Ртом судорожно ловила воздух.
— Быстрее, девка!
Прислуга почтительно молчала. Все слуги знали, что была порка, они слышали свист ремня, её крики, ужасный гнев хозяина. Все прятали свои чувства. Выпороть могли каждого из них.
— Вставай!
Смолевка дрожала. Боль была такая же, как всегда. Она знала, что теперь не сможет спать на спине, по крайней мере, три или четыре ночи. Она двигалась как бессловесное животное, зная, что будет дальше, подчиняясь неизбежной силе своего отца.
— Вниз, девка!
Эбенизер, на год младше сестры, читал в большом зале Библию. Пол сверкал. Мебель сверкала. Глаза его, тёмные как грех, тёмные как одежда пуритан, бесчувственно смотрели на сестру. Его левая нога, искривленная и иссохшая от рождения, грубо торчала на виду. Он рассказал отцу, что видел, и затем с чувством удовлетворения слушал резкий треск ремня. Эбенизера никогда не били. Он искал и добивался отцовского одобрения тихим послушанием, часовыми чтениями Библии и молитвами.
Смолевка плакала, спускаясь по лестнице. Её красивое лицо было залито слезами, глаза покраснели, а рот искривился.
Эбенизер, чёрные волосы коротко подстрижены по моде, от которой пошло прозвище «круглоголовые», наблюдал за ней. Хозяйка кивнула ему, и он медленно и величественно наклонил голову в знак подтверждения. В девятнадцать он выглядел старше своих лет и был злее, чем отец, завидуя здоровью сестры.
Хозяйка привела Смолевку к кабинету отца. Возле двери, как всегда она толкнула девушку в плечо.
— Вниз!
Затем Хозяйка постучала в дверь.
— Входи!
Ритуал всегда был один и тот же. После наказания, прощения и, после боли, молитвы. Она вползала в кабинет на коленях, как требовал от неё отец, а Хозяйка запирала её наедине с Мэтью Слайтом.
— Иди сюда, Доркас.
Она подползла к креслу. В этот момент она ненавидела его. Она подчинялась, потому что у неё не было выбора.
Большие руки приблизились к туго сидящему капору. Она ненавидела их запах. Пальцами он надавил ей на голову.
— Господи! Отче наш! Всемогущий! — пальцы давили все сильнее и сильнее, неистово молясь, голос становился громче, будто Мэтью Слайт оскорблял Господа, умоляя Его простить дочь, очистить её, сделать её здоровой, избавить от позора, и все это время руки грозились раздавить ей голову. Он давил, тряс, в приступе пароксизма выискивал, как убедить Господа, что Доркас требуется его милость, и когда молитва была окончена он, обессилено откинувшись назад, велел ей вставать.
Его волевое лицо, крупное и свирепое, потемнело от Божьего гнева. С обычной неприязнью он посмотрел на Смолевку и сказал звучным голосом:
— Ты разочаровала меня, дочь.
— Да, отец, — она стояла, склонив голову, и ненавидела его. Ни он, ни мать никогда не целовали её, даже никогда не обняли. Они били её, молились над ней, но никогда, кажется, не любили.
Мэтью Слайт положил руку на Библию. Он тяжело дышал.
— Женщина принесла в этот мир грех, Доркас, и женщина должна вечно нести своё бесчестье. Нагота женщины — её позор. Господу это отвратительно.
— Да, отец.
— Посмотри на меня!
Она подняла на него глаза. Его лицо перекосилось от отвращения.
— Как ты могла сделать это?
Она подумала, что он снова её ударит. И стояла, не двигаясь.
Он открыл Библию, пальцем выискивая книгу притчей Соломоновых. Резким голосом зачитал вслух:
«Потому что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба»
Перевернул страницу:
«Дом её — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища конца».
Взглянул на неё.
— Да, отец.
Казалось, он сейчас зарычит. Он бил её снова и снова, но никогда не мог раздавить её и понимал это. В её глубине он видел искры протеста, понимая, что никогда не погасит их. Но все равно не останавливался.
— К завтрашнему вечеру ты выучишь седьмую и восьмую главу наизусть.
— Да, отец.
Она уже знала их.
— И ты будешь молиться о прощении ради милости Святого Духа.
— Да, отец.
— Иди.
Эбенизер все ещё сидел в зале. Он посмотрел на неё и улыбнулся.
— Больно было?
Она остановилась и посмотрела на него.
— Да.
Он продолжал улыбаться, одной рукой придерживая страницы Библии.
— Это я сказал ему.
Она кивнула.
— Я так и думала, что ты.
Она всегда старалась любить Эбенизера, дать ему ту любовь, которой не было у неё, защитить слабенького хромого мальчика, бывшего ей братом. Но он всегда отвергал её.
Эбенизер презрительно улыбнулся.
— Ты мне отвратительна. Ты не годишься жить в этом доме.
— Спокойной ночи, Эб.
Она медленно поднималась по лестнице, спина болела, и все её существо было наполнено мраком и ужасом Уирлаттон Холла.
Мэтью Слайт начал молиться, как только выгнал её, молиться как всегда с неистовым рвением, будто думал, что тихой просьбы Господь не услышит.
Доркас была его проклятьем. Она обеспечила его богатством, о котором он и не мечтал. Но, как он и боялся, когда ему предложили богатство, это был ребенок греха.
На самом деле она никогда не была плохой, но Мэтью Слайт этого не видел. Её прегрешение наверняка было настолько значительным, настолько счастливым, что не подавало никаких признаков страха перед ужасным, мстительным Богом, хозяином Мэтью Слайта. Доркас должна быть раздавлена. Ребенок греха должен стать ребенком Бога, и понимал, что у него не получилось. Знал, что она называла себя христианкой, что она молилась, что она верила в Бога, но Мэтью Слайт боялся независимости, которая проявлялась в характере дочери. Он страшился, что она станет мирской, станет искать проклятые удовольствия этого мира, удовольствия, которые станут её, если она раскроет его тайну.
Существовала спрятанная драгоценность, золотая печать, на которую он не смотрел уже шестнадцать лет. Если бы Доркас нашла её, если бы узнала, что она значит, то вероятно начала искать помощи от печати и тогда обнаружила бы Ковенант. Мэтью Слайт простонал. Деньги Ковенанта принадлежат Доркас, но она никогда не должна об этом узнать. Оно связано завещанием, его желаниями и помимо всего брачным договором. Его опасной красоты дочь никогда не должна узнать, что она богата. Деньги, которые достались из-за греха, должны принадлежать Богу, Богу Мэтью Слайта. Он положил лист бумаги перед собой, голова ритмично покачивалась в такт молитве и написал письмо в Лондон. Он должен определить свою дочь раз и навсегда. Он должен раздавить её.
Наверху в спальне, которую она делила с одной из служанок, Смолевка сидела на широком подоконнике и смотрела в темноту.