– Неплохо. Пошли в журнал "Советская милиция".

– Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб-боровик – это я. Сыроежка – это Светлана Пленникова. А мухомор – это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.

– Ну а если прозой?

– Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.

– Почему же?

– Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач-терапевт.

– А она не глупая, эта Светлана Пленникова.

– Зато я выгляжу дураком.

– Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, – улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.

– Опять домашнее одиночество, – вздохнул Петельников.

И промелькнуло, исчезая…

…Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность…

– Приходи к нам, – медленно сказал Рябинин, который обычно частил.

Инспектор повел взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда-то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый сверток и бережно опустил перед Рябининым:

– Передай Лиде, одни боровики.

– Только с условием, что придешь их есть.

– А был бы женат… Разве бы отдал?

– Вадим, чтобы жениться…

– Знаю-знаю, нужна любовь.

– Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка…

– Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.

– И ты бы на ней не женился, потому что не любил.

– Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.

– Да, ты никого не любишь.

– Никого, – подтвердил инспектор. – Но откуда знать ему, что она любит мухомора.

Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание – запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?

И промелькнуло, исчезая…

…Личность на пенсию не уходит – на пенсию уходит должность…

– Вадим, а в чем, по-твоему, есть смысл жизни? – спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.

Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.

– Смысл жизни? Быть всегда молодым.

Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:

– А быть молодым… для чего?

– Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по-своему.

– Причем тут молодость?

– Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.

– А если такого желания и не было?

– Тогда не было и молодости.

В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это – время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.

– Весь день из рук все валится. – Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.

– Устала?

– Нет, плохая примета…

Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях – там, где подспудно и всегда что-то таилось, – он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.

– Вот слышишь? – встрепенулась Лида.

– Что?

– Крышка на чайнике звякнула…

– Неплотно закрыта.

– Нет, это домовой ворохобится.

– С чего это он?

– Его томит предчувствие.

– Лида, ты серьезно?

– Да. – Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. – Домовой есть в каждой семье.

– С рожками?

– Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу…

– Как же уходят из семьи?

– А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.

– Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний…

– Неплохо бы, – согласилась Лида, возвращаясь к грибам.

Ее домовой Рябинина устраивал – без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.

И промелькнуло, исчезая…

…Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..

– Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто-то фырчал.

– В холоде он не может. А фырчала банка сока.

– Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.

– Да? А вот я знаю геологов, мужа и жену, которые вместе уезжают в поле и вместе приезжают. И каждый раз видят, что мебель у них переставлена.

– Может быть, кошка? – предположил Рябинин.

Лида не ответила – она считала грибы:

– Шестнадцать беленьких. И Вадим не был бы Вадимом, если бы не пошутил. Одна сыроежка и один мухомор.

– Это символы.

– Какие символы? О, к мухомору привязана записка…

– Тебе?

– Не знаю…

Понравилась грибу-боровику

Сыроежка из густого бора.

Но откуда знать ему,

Что она любит мухомора.

Лида опустила руки.

– Этот стишок означает, что дьяволенка у Вадима не будет, – объяснил Рябинин.

– Какого дьяволенка?

– Ну, этого, домового.

– Ничего не понимаю…

– Пленникова ему отказала.

– Да?

Лида опять подсела к столу, оглядывая Рябинина испуганным взглядом, словно он был этой самой Пленниковой.

– Она ему отомстила…

– За что?

– За то, что хотел жениться из жалости.

– Ну уж…

– Сережа, он расстроился?

– Старший инспектор Петельников-то?

– Конечно, расстроился. Он же гордый.

– По-моему, ты больше расстроилась, – хихикнул Рябинин, хотя не собирался этого говорить и тем более не собирался хихикать; это домовой его боднул, кому ж еще.

Но Лида на эту проделку домового внимания не обратила.

– Жаль мне его…

– Ты же сама возмущалась этой женитьбой.

– Он ни в кого не сможет влюбиться.

– Еще влюбится не раз.

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую…

Рябинин оторвал взгляд от чашки, на которую смотрел с вдруг прилившим интересом и начал поднимать голову. Поднимать голову… Ее ведь вскидывают разом, в долю секунды, когда хотят видеть.

И промелькнуло, исчезая…

…Бывает страшно глянуть в бездну, в пучину, в будущее, в подлую душу… А в родное лицо?..

Чего-то испугавшись – того, что промелькнуло? – взгляд свой Рябинин так и не поднял. И, как бы отстраняя от своего сознания то, чего он испугался, Рябинин неуклюже повел локтем. Задетая вазочка рассыпала конфеты по столу радостным веером.

– Сережка!

– Нечаянно…

– Да? Я же видела, как ты пнул локтем.

– Это не я.

– А кто же?

– Этот… Надомник.