Закаблук изумленно повел носом. Его глазки, застеленные неведомой дымкой, прозрачно остекленели.
– Это за чего же?
Инспектор стремительно двинул к нему стул, прижавшись плечом к его плечу:
– Сколько ты за десять лет съел государственных бычков?
– Я не волк…
– В виде вареного мяса и в форме копченой колбасы, а?
– После еды к весам не хожу.
– Наверное, стадо сжевал, а? Ешь казенных быков, работаешь десять лет бригадиром… И что?
– А что?
– Приходит посторонняя баба и спасает бычков от падежа. Не позор ли? Думаешь, начальник выхлопотал тебе выговорешник за пьянство? За то, что опозорил комбинат на всю страну.
– Он самолично сказал?
– Да об этом весь комбинат говорит! Что там комбинат… В министерстве колбасной промышленности шушукаются. Мол, Закаблук-то с этой бабой-то не вместе ли сработали…
– На фиг такой график, – разозлился бывший бригадир.
Лицо налилось кровью, но стало не красным, а каким-то сизым, припорошенным белым налетом. Нос вроде бы увеличился, ошалело раздуваясь от воздуха, который Закаблук втягивал бесконечно и не выдыхал, девая его неизвестно куда.
– И что обидно, Семен Иваныч… Помогла бы она бычкам лекарством, уходом, какими-нибудь витаминами. А то ведь взглядом, как деревенская колдунья.
– Ни хрена не взглядом! – окончательно рассвирепел Закаблук. – Глаза не вилы, в бок не колют.
– А чем же? – тоже вроде бы распаляясь, крикнул инспектор.
Теперь Закаблук придвинулся к нему плотней, наступая плечом и узким, прямо-таки бодливым лбом. Нос подъехал к лицу инспектора, как утка подплыла.
– Примечаешь на физиономии отметину?
На его скуле проглядывался уже пожелтевший овал.
– Да, бывший синячок.
– Бык угостил.
– За что?
– Корм ему задавал. Я чуть коньки не отбросил. А у меня в бригаде баб полно. Визжат на весь комбинат.
– Что ж это за быки?
– Привезли такой гурт. Злющие, с кольцами в носу. За ставку-то рисковать жизнью. Понимаешь ход моей обиды?
Инспектор задумчиво вытащил сигаретку, позабыв, что он не курящий. Осталось задать последний вопрос, контрольный, чтобы проверить свою догадку:
– Ну, и не кормили?
– Рисковать-то своими потрохами…
– Что потом?
– Какие подохли, какие отощали. А когда пришла эта, телетюпка, бычков-то других пригнали, небодучих.
Петельников таки закурил, уже не ради беседы – для себя. Вечером идти в бассейн – там выдохнет весь никотин. Неужели разозлился? Неужели из-за бычков?
– Сколько подохло-то?
– Не считал.
– Семен Иваныч, а какой у вас тут самый дешевый продукт?
– Студень из хрящей да хвостов.
– Знаешь, чего я сейчас попрошу у директора?
– Палочку копченой колбасы, – расцвел Закаблук.
– Нет, я попрошу истолочь тебя на студень.
Есть люди, вроде Калязиной, у которых запечатана душа. Чем, кем и зачем – не знаю, но этому нет ни смысла, ни оправдания. Допустим, этой душою никто в свое время не занялся. Но ведь на нее ежедневно и ежечастно жизнь льет свою благую влагу. Люди своими хорошими черточками, дети своей непосредственностью, цветы и травы своей красотой, солнце своими лучами…
Поэтому неправда, что ее некому распечатать. Не хотят, – она же запечатана.
Думаю, что эгоизм – это естественная форма существования индивида, поскольку любить ближнего больше себя так же смешно, как отгрызть собственную руку. Гляньте на природу… Желтенькие и нежные цыплятки слабенькими клювиками забивают своих же собратьев насмерть. А ведь у людей кулачищи. А дикие животные? Стройные, поджарые, молодые… Потому что они эгоисты и живут по законам естественного отбора. А мы сморкаемся, увидев больного. Выжимаем слезу при виде убогого. Спасаем жизнь заведомому идиотику. Гуманизм? Нет, вырождение общества и засорение генофонда, что в конечном счете приведет к вымиранию человечества.
В молодости я плавал. Однажды шли мы южными широтами. Жара была такая, что будто не морем идем, а пустыней едем. Откуда-то на корабле появился странный темный человек. Он ходил промеж матросов и вроде бы кого-то искал. Затем говорит: "Его здесь нет". И куда-то исчез. Мы искали его, но он пропал, как в воду прыгнул…
Позже выяснилось, что в этот день и в этот же час умер отец капитана. Последние мысли умирающего были о сыне, и перед смертью он сказал про сына: "Его здесь нет".
Вы можете это объяснить?
Уважаемый гражданин Сухотов! К сожалению, ничем, кроме сильной жары, я этот случай объяснить не могу.
Воздуха, настоянного на осени, осталось шагов на двадцать – до распахнутых металлических воротец. Рябинин вдыхал глубоко, разминая грудь легкой и приятной болью. Воздух тут отчего? Кислород же безвкусен. Пылинка с земли, водинка с травы… С желтого листа, с мокрого ствола…
Двадцать шагов кончились. Остался последний, который вынес бы его за ворота, на асфальт и бензин. Последний шаг остался и человеку в синем плаще и темной шляпе, идущему по соседней дорожке, тоже впадающей в эти воротца. Рябинин улыбнулся. Человек хотел ответить улыбкой, но тень, неприятная ему самому, не пустила ее дальше уголка губ. Посуровел и Рябинин.
– В прокуратуру? – спросил Беспалов.
– В нее, – сухо отозвался следователь.
– Что с Калязиной?
Вот откуда неприятная им обоим тень, – прокурор беспокоился о деле.
– Сегодня теплое утро, – ответил Рябинин.
Юрий Артемьевич посмотрел сбоку каким-то взглядом-крюком. Но они миновали железные воротца, чего Рябинин и и ждал, – ему не хотелось отвечать там, в желто-зеленом мире осени; Калязина была из мира по эту сторону воротец, из мира асфальта и бензина. И, ступив на панель, он собрался было ответить, что с Калязиной, но прокурор, словно освободившись в парке от тяготевшего груза, вдруг улыбнулся:
– Кстати, о том счастье, про которое вы забыли…
Кстати. На проспекте, среди бегущей толпы, на ходу, перед напряженным днем…
– Человек, который постиг, что работать интересней, чем отдыхать, всегда будет счастлив.
Беспалов немного опередил следователя, пытаясь высмотреть в его глазах ценность своей мысли. Рябинин помолчал, удивившись ее глубине.
И промелькнуло, исчезая…
…Умные мысли приходят всем. Только от некоторых сразу же уходят, потому что умные мысли – не деньги и не каждому нужны…
– Хорошо, – подтвердил Рябинин, – но смысла жизни этим не объяснишь.
– Увлеченность работой все объясняет.
– Я знавал неинтересных людей, увлеченных работой, – как-то между прочим, не для спора, бросил Рябинин, потому что об этом было уже говорено.
– Про интересность не знаю, но эти люди хорошие.
– Я знавал плохих людей, увлеченных работой…
– Они полезны для общества.
– Я знавал вредных для общества людей, увлеченных работой…
– За каких же вы людей?
– Я не за человека, увлеченного работой, а за человека, увлеченного жизнью, – воодушевился Рябинин, тоже слегка забегая вперед и заглядывая в лицо прокурора.
– Неплохо, – согласился Беспалов. – Но я встречал немало подлецов, увлеченных жизнью.
Они рассмеялись одновременно – от хорошего разговора, от приятной ходьбы, от доброй осени и от тех десяти минут, которые у них остались до работы.
– А что же вы не на машине? – спросил Рябинин.
– Осень хороша.
– Сейчас будут клены.
– Да, будут…
И клены встали в крохотном скверике, который, казалось, самовольно раздвинул дома и втиснулся. Летом меж каменных стен эти клены не очень заметны, да и зелени на проспекте много. Но осенью на них опускается купол огня, который рвется ветром: большие куски – на крону, кусочки – на землю… И жарко меж стволов.