– Обычно, Нина Алексеевна, мне верят без удостоверения.

– Она стала как вкопанная, сразу поверив, что перед ней работник уголовного розыска.

– Что-нибудь случилось?

– Ровным счетом ничего.

Повестками он старался не вызывать, чтобы люди не пугались. Старался не ходить к ним на работу и никого там не полошить. Без нужды не беседовал в квартирах. Встречался вот так, как сегодня, на уличном перекрестке. Где-нибудь в скверике, у кинотеатра, в столовой, случайно, между прочим, с шуточкой, потому что все эти люди к преступлениям не имели никакого отношения. И все-таки они настораживались, как вот эта Нина Алексеевна с ямочками. Настораживались, боясь дурной вести, – ведь милиция не только первой узнает о преступлениях, но и первой сообщает о потерпевших.

– Мне даже стало не по себе…

– Всего один вопрос.

Инспектор подумал, что однажды – точнее, после дождичка в четверг – он кому-нибудь объясниться в любви. Хорошо бы вот такой же, с ямочками. Впрочем, можно и другой. И неужели та, другая, тоже испугается?

– Нина Алексеевна, вы недавно брали деньги с книжки…

– Это же наши с мужем трудовые.

Она улыбнулась, но симпатичных ямочек не вышло, словно их замазали. Инспектор удивленно примолк. Вот и объяснись в любви после дождичка в четверг. У невесты ямочки будут, а у жены пропадут. Неужели все девичьи ямочки слизывает вопрос о деньгах?

– Я не сомневаюсь. Меня интересует другое. Пойдемте, что же мы стоим…

Они пошли, как мирная парочка.

– Нина Алексеевна, вы были в ювелирном магазине?

– Да.

– Число помните?

– Ну нет…

– Что-нибудь купили?

– Аметистовые бусы.

– И у вас не оказалось с собой денег, и вы ходили за ними в сберкассу?

– А откуда вы знаете?

– Сидел под прилавком.

К инспектору прилила та нервная сила, которая рождалась сама от проблесков удачи. И тогда он, Петельников, как бы выпадал из самого себя, потому что начинала вести эта нервная сила.

– Покупателей было много? – спросил он, видимо, слегка напряженнее, потому что она глянула сбоку.

– Не очень.

– А в отделе бриллиантов?

– Всего одна женщина.

Если бы пойти быстрее, то скорость слегка бы угомонила эту нетерпеливую чертову силу. Но ведь с женщиной не пойдешь.

– Почему вы это запомнили?

– Она была одна, мерила перстень с бриллиантом…

– И?.. – спросил он, потому что Нина Алексеевна как-то не кончила фразы.

– Меня удивило, что у нее на пальце уже есть точно такой же перстень.

– Вот как? – вырвалось у инспектора.

Вот так. Все предусмотрено. Ее даже нельзя было бы взять на месте: мол, перепутала перстни. А он становится нервным, как Рябинин. Он становится каким-то эмоциональным, противным.

– Ну, а дальше?

– Потом она ушла, вроде бы не купила. А я побежала в кассу…

– Последний вопрос: узнаете эту женщину?

– Конечно. Такие запоминаются.

– Теперь просьба. Зайдите, пожалуйста, завтра в прокуратуру. – На листочке он написал адрес и номер кабинета Рябинина.

– И все? – спросила она с неожиданным разочарованием.

Петельников знал, почему спросила: потому что он сделался эмоциональным, противным.

– У меня есть одно предложение и один совет.

Она ждала их, советов и предложений, которыми, как ей казалось, этот инспектор был набит.

– Я уполномочен министром МВД СССР поцеловать вас в одну из ямочек.

– Очень мило, если учесть, что мы стоим под окнами моего дома.

– Тогда примите совет: научитесь улыбаться так, чтобы ваши бесподобные ямочки не пропадали.

Сегодня я весь день хулиганю. Позвонил Демидовой и спросил, почему курносые люди есть, а гусьносых нет. Базаловой сказал, что в продаже появилось детское мыло с начинкой, дабы ребенок, добираясь до начинки, чаще мылся. Петельникову послал через канцелярию РОВД официальное задание жениться к первому сентября сего года. В троллейбусе ввязался в разговор двух старушек, когда одна сказала, что организму необходимы белки, жиры и углеводы.

– И шкварки, – добавил я.

Во дворе удивился большой лохматой собаке. Ее хозяин меня вразумил:

– Это же колли!

– Знаете, очень похожа на васси.

У Штрауса есть вальс, кажется, с жизнелюбивым названием "Вино, женщины и песни". Так вот, я несу бутылку шампанского. Со мной будет женщина. И сейчас уложу в портфель пластинку с песнями ансамбля не то "Самосады", не то "Самопалы".

Стала я врачом-эпидемиологом с высшим образованием, а со временем стала и солидной дамой.

Высшее образование… Разумеется, специальность я получила. А при чем тут образование? Если откровенно, то как была бабой, так бабой и осталась. С изыском, конечно…

Рябинина душила радость.

Что он болтает? Слова-то несовместимые… Хорошим не душат. Говорят, что радость распирает. Но вот его душила какой-то взвинченной силой. Интересно, кто первый сказал – злоба душит? И пошло, пошло… Злоба не душит. Она больше трогает разум, а тот умеет держать себя в руках – он взвешивает и рассчитывает. Радость же ложится на сердце, которое безрассудно колотится, захлестывая жаром и разум, и волю, и щеки.

Он вышел из парка, и другой запах, яблочный, перебил цветы и травы. На углу высился штабелек реечных ящиков, завихренный белыми стружками. Первые, ранние яблоки. Рябинин расстегнул портфель и купил их две весовые тарелки. Самое крупное, яркое, немытое, он проколол зубами со звонким хрустом. Под бордовой кожицей розовела мякоть – вкус ананаса…

Яблочный дух заполонил кабинет. Работать было невозможно. Он мешал, этот яблочный дух. От него тоже кружилась голова, как и в парке от политой земли, от цветов и от сквозного ветерка.

Без стука, по-мышиному – как пролез под дверью – появился комендант:

– В буфете имеется кура по два шестьдесят пять.

– А цыпа? – пошутил Рябинин.

– Цыпа была вчера.

– Если кура-цыпа, то уж тогда сардели и сосиси.

– Не завезли. А фрикадели будут к вечеру.

Комендант не улыбался. Только его короткий нос три раза дрогнул, уловив яблочный запах, бьющий из портфеля.

– Александр Иванович, есть вроде бы английская пословица… Съешь яблоко – и врач не нужен. Берите.

Комендант еще раз дрогнул носом и внушительно отказался:

– Яблоки противоречат моему организму.

Рябинин хотел узнать, каким это образом они противоречат, но Александр Иванович вдруг заявил:

– А он есть.

– Кто?

– Смысл жизни.

Рябинин невпопад улыбнулся, рискнул спугнуть страсть в этом, оказывается, впечатлительном человеке. За своими ремонтами и сметами, за побелками и шпатлевками комендант думал об их случайном разговоре на краю города у сурепного поля.

– И в чем же он? – спросил Рябинин.

– Есть смысл.

– В чем?

– Есть смысл, – упрямо повторил Александр Иванович.

– Я тоже считаю, что он есть. Но вот в чем?

– Есть и все.

Нет, комендант не думал – комендант верил. Это лучше неверия. Вера в смысл жизни, как в бога.

И промелькнуло, исчезая…

…Каждый верующий – не думающий. Каждый думающий – не верующий…

А комендант изрек, как приговор:

– Если бы не было у жизни смысла, то все бы повесились.

Хорошо, это называется доказательством от противного. Все бы повесились… Но ведь сколько людей не знают этого смысла, не ищут и не вешаются. Или же знают?

Базалова вальяжно заполнила кабинет, отчего Александр Иванович пропал, как выветрился.

– Ну как? – спросила она, пытливо въедаясь в Рябинина взглядом.

Он вновь открыл портфель:

– Есть английская пословица: съешь яблоко – и можешь не здороваться с врачом.

– Отодубел.

– Ото… что?

– Отошел, говорю. – Она выбрала маленькое яблоко, но с листочком, вытянутое, граненое.