33

Вечером после ужина мы втроем пошли на ток, решили навестить деда Егора.

На току было непривычно тихо, и все здесь казалось незнакомым. В темноте белели вороха зерна, от него едва ощутимо наплывало тепло, собранное за день. Легкий ветерок доносил сюда из степи пряный аромат полынка и еще чего-то терпкого и сладкого. Высоко в небе лучились звезды — большие и почему-то зеленоватые.

Откуда-то, словно вылепилась из ночной тьмы, появилась темная фигура деда Егора.

— Эт кто жа шляется здесь ночью, а? — спросил, он, стараясь придать своему дребезжащему голосу строгость. — Эт по какому жа такому праву, едри твою корень? А ежели я из ружья стрельну, тогда как?

— Что вы, дедушка, — отозвался я, — так вы и застрелить можете…

Дед торопливо зашаркал валенками, приближаясь.

— Так эт никак ты, Василь? Ты гляди-ка, пришел, а? — В голосе старика прозвучало неподдельное удивление. — А я слышу, идут… Кто бы такой идет сюда, думаю… А с тобой-то кто?

— Арик и Валька, друзья мои… Да вы их знаете, тоже здесь работают.

— Как жа, факт, знаю… Ну и ну, едри твою корень… А?.. Хорошо, что пришли, очень даже. Нынче какая молодежь пошла? Не уважают стариков. А мы, почитай, а-аграмадную жизню прожили. Вам у нас учиться надо, на ус мотать, что к чему. А то вон Гаврилов Лешка совсем неспособный ни к чему человек вырос. Надел гимнастерку да галифе и думает, что на этом и свет клином сошелся. Никудышный человечишка: людей не знает, не уважает, землю не любит. Человека уважать, беречь нужно, человек на земле — главнейшее создание природы… Это только фашисты не понимают, что такое человек, потому и войну затеяли. Метлой, метлой каленой нужно смести эту нечисть с лика земли, чтоб не поганили ее, едри твою корень!

Обходя горбатые насыпи зерна, мы подошли к чернеющей в ночи будке. Из ее окошка тускло светился красный, мигучий огонек керосинового фонаря. Дед Егор погремел запором и со скрипок открыл дверь.

— Заходите, ребятки, располагайтесь… Да, вот я и говорю, а-аграмадную жизню мы повидали, старики-то… Вот ты каждый день хлебушко ешь. Скусный, правда? А откель он взялся на твоем столе? Думал ты об этом?

— Теперь мы знаем, откуда, — осторожно ответил я.

— Зна-аете? — нарочито удивился старик. — А ну расскажите мне, откуда, я послухаю… А?

Я промолчал, дед Егор довольно крякнул:

— Вот то-то и оно… Допрежь, чем сказать: знаю — подумать надо, едри твою корень… А знаете-то вы совсем ничего. Ты вот на комбайне работал, видел, как колосок ветру кланяется, как он по всей степи разбежался. Вы скосили его, на ток привезли, в сусеки отправили — легко и просто… Эх-хе-хе, да не так-то это просто, ребятки…

Дед задумался, покачал головой, стянул с нее свою большую баранью шапку и пригладил седые волосы ладонью. Потом мазнул большим пальцем по усам и заговорил опять.

— За этот колосок, за хлебушек этот, что на току сейчас лежит, мы кровушки не жалели, жизни свои губили… Сколько их положено, мать честная — страсть!.. Вот послушайте, расскажу про один случай… Н-да… Ну, стало быть, так… После революции, когда Советы взяли власть, у нас тут тоже мужики поднялись. Собрали сход и постановили: «Власть — народу! Землю — крестьянам!» А народ коль решил, значит, тому и быть. В селе тоже Совет появился… Да началась гражданская война: сын против отца шел, брат против брата — насмерть! По степи бандиты шныряли. Налетят, словно чумные, похватают коммунистов да советчиков, устроят им казнь, какую пострашней, и скроются. Ну и решили мы тогда создать свой отряд, чтоб, значит, с бандитами схватиться. Опять собрали сельский сход. Покричали-покричали, однако отряд создали: тридцать шесть добровольцев пошли в него, ну и я, конечно… Тогда я молодым и красивым был — загляденье, пра… Как сяду на лихого коня, подкручу усы — и-и, милок, картина, да и только, едри твою корень… Ну, снарядили нас всем миром, отправились. Отогнали бандитов подальше, возвернулись. Но покою опять нет на селе. Богатеи мутили народ… А руководил ими поп Фиолетов, отец Алексей, первейший богатей. Все лучшие земли, почитай, ему принадлежали. Двадцать лошадей у него было, тридцать верблюдов, сорок пар быков — вот сколько, едри твою корень. Бывало, как придет пора в поле выходить, так полсела, ежели не больше, на него работают… Ну, вот, когда вернулся наш отряд, понял он, что жареным запахло, и отправил нарочного к белякам — верст за сто от нас они орудовали. Прослышали мы про это, посты поставили, ждем. Прошло несколько дней, и вдруг донесение — белые идут. Что делать? Собрались мы и ушли из села… Да-а. Пришли, значит, они, собрали сход. Явились на него и отец нашего командира старик Быковников, и старик Меньшов — у него три сына в Красной гвардии служили. Увидели их богатеи и начали измываться, камнями бить. Били до тех пор, пока они не обеспамятели и не упали… Несколько дней были беляки в селе, и все это время старики лежали на солнцепеке — унести их не разрешали, подходить тоже… Старики-то живые еще были… В это время и разнесся, значит, слух: Чапаев наступает… Эх, как подхватились белые вояки! Чапаев-то… слышали, поди, про такого?

— Слышали, — ответил я.

— Ну, ну… Чапаев-то, они знали, с ними цацкаться не будет, под гребенку смахнет… И что же они сделали! Закопали стариков живыми в землю!.. Ах, сволочи, вот так сволочи, едри твою корень!.. Нам опосля рассказывали, что земля над стариками долго шевелилась и из могилы хрип раздавался. Ушли белые, раскопали их, а они уже…

Дед Егор замолчал, склонив седую голову. Потрескивал фитиль в фонаре, мутно-красное пламя испуганно вздрагивало, и по плохо освещенным стенам будки качались темные тени. Страшные картины прошлого стояли перед глазами — было боязно и неуютно.

— А Чапаева вы видели, дедушка? — спросил я, тяготясь молчанием.

— А как жа! — вдруг спохватился дед Егор и мазнул пальцем по своим щетинистым усам. — Мы тогда, несколько человек, к нему в дивизию служить пошли… Вот человек, едри твою корень! — Старик от восхищения закрутил даже головой. — С ним нам и черт не страшен был — храбрец, каких мало… Бывало, пули свистят вокруг, а он на коне, в папахе да бурке на самом виду у беляков. И ничего, не брали его пули. Как заколдованный был, пра… Да-а… Значит, к чему я все это рассказал? Кумекаете? Во-он еще когда мы за наш хлебушко-то воевали, жизни свои не жалели, адские муки терпели… И забывать про это никому никогда не следует. Никогда, едри твою корень!..

— Дедушка, — спросил я, — а вы случайно не встречались у Чапаева с моим дедом — Иваном Васильевичем Смелковым? Он тоже у него служил…

Дед Егор задумался, потом покачал головой:

— Нет, не помню что-то… Можа и встречался, да разве упомнишь всех! Таких, как мы, у Чапаева тыщи были… Нет, не помню… А где он сейчас, твой дед?

Я уклончиво ответил.

— Умер.

— А-а, жалко… Переводятся чапаевцы… Жалко… Ну, ложитесь, ребята, спать, поздно уже. Сейчас я вам постелю.

Дед Егор бросил на пол тулуп, стянул с кровати, на которой мы сидели, байковое одеяло.

— Ложитесь, а я пойду посмотрю… Спите…

Спать хотелось, но не спалось. Не давали растревоженные рассказом мысли. Опять я старался представить своего деда, и опять он почему-то был похож на моего отца… Потом я думал о маме и все спрашивал: «Мама, мама, как ты поживаешь одна? Пишет ли папка?..» И когда я уже почти заснул, меня тихо толкнул в бок Валька Шпик.

— Вась, а Вась, ты спишь? — шепотом спросил он.

— Нет… Чего ты?

Валька запыхтел, завозился.

— Не сердись, Вася… Тут такое дело, не знаю, как и сказать тебе… Ты помнишь, я рассказывал, как на станцию ходил?

— Ну, помню.

— Так вот, после этого я письмо написал в город…

— Домой, что ли?

— Да нет, ты слушай, — заторопился Валька, — не домой, в милицию…

— Что? В милицию? Зачем? — Я приподнялся и во все глаза посмотрел на Вальку. — О чем ты писал?

Валька лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, слабо освещенный фонарем. Помолчав, видимо, собираясь с духом, ответил:

— Я, Вась, про отца написал, как он хлеб на пекарке ворует… — Валька стремительно повернулся на бок и, захлебываясь словами, зашептал горячо и сбивчиво: — Поработал я здесь… Хлеба сколько, тыщи центнеров! Колхозники — бабы, мальчишки да девчата — из сил выбиваются, чтобы каждое зернышко сохранить, фронту помочь… А что они за свою работу получат, знаешь? По двести граммов зерна на трудодень!.. Это вот за такой день — с шести утра до двенадцати ночи! А если бы не война, сколько они получили — понимаешь?.. Ну, вот они будут впроголодь жить, а мой отец там ворует… Хлеб на водку да на самогонку меняет… Я и написал… Правильно я сделал, а, Вась? Правильно?

У Вальки беспокойно, как у больного с высокой температурой, блестят глаза, и весь он, напрягаясь в ожидании, устремился ко мне. А я лежу и не могу опомниться от неожиданности. В голове мельтешат три неопределенных слова: «Вот так Валька! Вот так Валька!» Не могу понять, какие чувства они вызывают во мне: то ли недоумение и несогласие с тем, что он сделал, то ли одобрение. Во всяком случае, думал я, нужно быть на месте Вальки, чтобы до конца понять его поступок. Все-таки он сын того, кого отдавал в руки властей, а те, нужно думать, за такие дела, да еще в военное время, по головке не погладят…

— Чего же ты молчишь? — нетерпеливо шепчет Валька. — Говори же!..

— И ты подписал письмо своим именем? — зачем-то спрашиваю я.

— Факт, подписал! Так и накарябал: сын…

И тогда я говорю решительно:

— Его заберут, Валька. Арестуют, судить будут.

— Да? — сразу как-то обмякнув, говорит Валька. — Я так и знал… — Он ложится на спину, опять подкладывает под голову руки, долго молчит, потом медленно и вяло: — Жалко мать… Она у него слова сказать не может… А его заберут, тоже жалко… Он меня разок посылал на базар поменять сухари на водку, а я не пошел. Попало мне тогда здорово… И все-таки жалко, потерянный он человек… А может, это и лучше, что его заберут, а? Может, исправится, а?