Иван засмеялся.

— Что, жжет? Ничего, сейчас мы малость смягчим.

Он зачерпнул ковш воды и плеснул на каменку. Раскаленные булыжники словно взорвались, и баня наполнилась горячим, пахнущим мятой паром, мгновенно заполнившим все небольшое помещение. — Чем это пахнет? — спросил я у Ивана.

— Мать «богородициной травки» в воду положила, — наливая в шайку воду, ответил Иван. — Хватит сидеть, давайте мыться.

Не понимаю, как он мог терпеть такую жару. Вместе с шайкой, полной воды, Иван полез на полку и исчез в пару. Оттуда неслось только довольное покряхтывание, фырканье и плеск. Наконец глухо прозвучал голос:

— Хорошо! Удалась баня на славу… — И Иван слез на пол. — Париться кто будет? Нет? Зря!.. А я — попарюсь.

Иван вышел в предбанник, принес березовый, еще хранящий аромат летнего леса веник и ошпарил его кипятком. Потом сказал:

— Ну, братцы, берегись, сейчас парку поддам.

И снова взорвалась каменка, и снова горячий, пропитанный ароматом степных трав летучий пар волнами заходил от потолка к полу. Иван исчез в этих душистых облаках, и мы услышали, как зашлепал, шурша, его веник, как застонал от невыразимого наслаждения Иван, как он охал и что-то бормотал непонятное. Потом крикнул:

— Вася, поддай парку… Поддай, не бойся!

Я зачерпнул ковшиком воды и, боязливо приподнявшись, плеснул куда-то в белую мглу. Сердито и как-то весело зашипели, затрещали булыжники, обдав меня волной горячего пара, и это мне почему-то понравилось… Я вдруг с удивлением почувствовал, как все мое тело словно раскрылось навстречу огненной и в то же время ласковой волне, и мне тоже захотелось… попариться! Я никогда не парился и вдруг подумал, что это будет очень приятно, будто я когда-то уже хлестал по бокам себе березовым веником. Нет, правда, это было удивительное ощущение… А Иван уже кричал:

— Вася, иди сюда, пройдись по спине мне!

Я шагнул на голос и увидел Ивана, распластавшегося на полке. Он протянул мне веник и приказал:

— Давай!

Я с усердием стал хлестать ему красную спину.

— Да не так ты, — задыхаясь, остановил меня Иван. — Ты не лупи меня, будто я провинился в чем… Ты навевай пар на меня веником-то… Чуть-чуть прикасайся ко мне. Вот, во-от, та-ак… Ага, черт, ага-а, хорошо-о-о… Лопатки, лопатки парь… Та-ак… Давай, давай…

Пар нестерпимо жег мне руку, которой я махал, по всему телу ручьями стекал пот, словно по нему ползали букашки, в висках со звоном билась кровь, я задыхался…

— Хватит, что ли? — чувствуя, что изнемогаю, спросил я.

— Пока хватит… Попарить тебя?

И я согласился.

Не помню, как я сполз с полки. Сидел на полу, и все плыло перед глазами. Валька и Арик смеялись. Иван хлопнул мне по плечу и крикнул, словно я был где-то за тридевять земель:

— Шагай за мной!

Пошатываясь, чувствуя блаженную, слабость во всем теле, я поднялся. Иван вышел в предбанник, я последовал за ним.

— Дыши, — приказал Иван. — глубже дыши… Ну, как, лучше? А теперь — бегом!

— Куда?

— В речку!

— Увидят же! — остановил я его. — Сбесились, скажут… Нагишом же…

— Никто не увидит, побежали!

Он выскочил из предбанника, прошлепал босыми ногами по земляным, хорошо утрамбованным ступеням, плюхнулся в запруду и заухал, словно леший из сказки:

— У-ух, мать честная!.. У-ух! Ух!..

Я бросился за ним и тоже невольно заухал, подражая Ивану.

— Хорошо? — спросил он, взбаламучивая воду. — Это еще что… Зимой я прыгаю прямо в снег… Покатаюсь, покатаюсь в нем, да и опять на полок… Хватит, побежали париться, а то простудиться можно.

А после бани мы сидели за столом чистенькие, распаренные, благодушные и пили чай из больших бокалов. Чай был заварен какой-то душистой травкой, возбуждавшей аппетит, хотелось пить еще и еще. Пили вприкуску. Иван сказал, когда я намерился было бросить кусок сахару в бокал:

— После такой бани нужно пить вприкуску… Так лучше.

И действительно оказалось лучше. Похлебывая с блюдца, чмокая губами, Иван рассказывал:

— Это что, это разве мы парились? Посмотрели бы, как парился мой отец! Соберутся с кем-нибудь вдвоем, возьмут рукавицы по локоть, шапки-ушанки. Поддадут парку и начинают. Эге, тут уж в бане и минуты не выдержишь. Хлещут друг друга, соревнуются… Вот парились… До одури. Бывало, чуть живых вытаскивали их из бани… И ведь парятся в несколько приемов: отдохнут и снова… А мы что… мы просто побаловались малость.

Хлопнула дверью тетя Еня.

— Ну как, хорошо помылись, ребятки? — спросила она, поглядывая на нас своими добрыми глазами. — Устали?

— Отдохнуть бы не мешало, — солидно ответил Валька Шпик. — Баня — что надо.

— А вы полезайте на печку, вздремните. После купания хорошо спится.

В это время кто-то постучал в дверь.

— Войдите! — крикнул Иван, всем телом поворачиваясь на стук. — Можно!

Дверь приоткрылась, и на пороге появилась Тася.

— Не потревожила? — спросила она и маленькой ладошкой смахнула со лба тяжелый золотой завиток. — Чай пьете?.. Здравствуйте!.. О, я смотрю вы в бане были!.. С легким паром!

Говорила Тася быстро, энергично, звонко, удивительные большие глаза ее под шелковым разлетом темных бровей — не то серые, не то зеленые — быстро пробежали с предмета на предмет, по нашим лицам, и я чувствовал, что они запоминают все, что видят.

— Да вот… искупались ребятишки, — чего-то смущаясь, ответила тетя Еня. — Понравилось им, говорят, хорошая баня… Может, дочка, пойдешь со мной? Я сейчас тоже иду…

Щеки у Таси порозовели.

— А не помешаю? Право, я не против, но…

— Ничего, ничего, — поспешно сказала тетя Еня. — Воды хватит, помоемся на славу. Пошли, дочка, не пожалеешь.

— Что ж, я согласна, — согласилась Тася и тряхнула головой так, что рассыпанные по плечам тяжелые золотые волосы послушно упали на спину.

Тетя Еня и Тася ушли, а мы взобрались на теплую лежанку печи. Рядом со мной пыхтел и возился Валька.

— Чего ты все возишься? — сказал я ему. — Не уляжешься никак?

Настроение у меня почему-то испортилось. Я думал о Тасе, о том, как она вошла, как разговаривала и смотрела на нас. Она, наверное, заметила, как я покраснел, но на лице ее ничего не отразилось — ничего, ничего, ни одна жилочка не дрогнула. И это было горько мне, хотя я понимал, что иначе не могло и быть.

— А чего ты злишься? — заворчал Валька. — Надо же утрястись… Эх, ребята, а где я утром был! Никогда не догадаетесь…

— Где? — спросил Арик. — Далеко?

— Порядочно.

— Хм… Где же все-таки?

— На станции! — выпалил Валька. — Что, догадались?

— Интересно, и чего бы ты там не видел?

— Много видел. — Валька повернулся со спины на живот. — Поезда один за другим идут, с пушками, с танками, с бойцами… Вы понимаете? Друг за дружкой шпарят и все в одном направлении. А знаете, куда?

— Куда? Ты даже и об этом знаешь? — В голосе Арика зазвенела ироническая усмешка. — Видно, с тобой поделился кто-то из генералов?

— А ты не смейся, — обиделся Валька. — Подумаешь, тоже… Там и делиться ни с кем не нужно, догадаться не трудно, если голова на плечах…

— Но куда же, по-твоему, идут поезда?

— На юг, к Сталинграду, больше некуда идти… Накладут скоро фашистам по первое число.

Я посмотрел на Вальку. Говорил он серьезно, убежденно. Но ошибиться было трудно: Валька, верный себе, опять повторял чьи-то слова.

— Это кто же так сказал? — спросил я его.

Валька смешался, засопел:

— Кто сказал, кто сказал… Я сказал, и все так говорят, иди сам послушай.

Я засмеялся, а Валька ткнулся лицом в подушку и замолчал.