— Однако, как ты об отце говоришь, — сказал я Вальке, чтобы не молчать. — Папахен…

— А что? — вскинул на меня Валька глаза и сощурился, будто ему в лицо ударил луч света. — Заслужил, вот и говорю…

— Все-таки он тебе отец, а ты — сын…

Валька разозлился так, что я растерялся.

— Отец, отец! А ты знаешь, какой он отец? А это ты видел? — Валька вскочил, повернулся ко мне спиной и задрал рубашку. — Видел, а, видел? Это мой отец так делает!..

Я смотрел на Валькину несильную, смуглую от загара спину и не верил глазам: она была исполосована темно-синими полосами.

Одернув и заправив рубаху в штаны, Валька опять сел и зажал ладошки между коленями. Не глядя на меня, заговорил, проглатывая окончания слов:

— Ворюга он. На пекарне для фронта сухари и бисквиты делают, а он таскает… Я сказал ему раз об этом, он меня выпорол… А теперь почти каждый день напивается и лупит меня… Зажимает голову между ног и ремнем… Я молчу, а он ярится, хлещет еще сильней, ждет когда я заору… У-у, скотина!

Подавленный его признанием, я спросил:

— А что же мать не заступится?

— Боится она… На икону только молится, а подойти к отцу боится… Эх, удеру я от них куда подальше!..

— Куда?

Валька не успел ответить. Пришел Арик. Из-за пазухи достал клочок газеты и коробок с двумя спичками.

— Вот, — протянул он газету Вальке. — Крути.

Валька взял бумагу, повертел ее, словно примеривался к чему-то, и вдруг ловким движением оторвал длинную треугольной формы полоску. С такой же ловкостью и быстротой он свернул фунтик, потянул его за концы, удлинив, перегнул надвое и, довольный своим умением, сказал:

— Готово. Теперь табаку набрать и можно фугасить.

Так он и сделал: набрал в свою маленькую пухлую ладошку табачной крошки, набил «козью ножку», смял ее конец, чтобы табак не высыпался, и приказал:

— Спички!

Арик поспешно протянул коробок. Валька чиркнул спичкой, прикрыл неяркий желтый огонек ладонями (как взрослый) и прикурил. Затянувшись, выпустил длинную сизую струйку дыма изо рта, а потом две струйки из ноздрей. Подумав сообщил:

— Самосад, что надо. Пызя не прогадает.

— Хороший? — не веря, спросил я Вальку.

— Силен. До печенки достает. Крепач. Хочешь попробовать?

Я закрутил головой, хотя, честно признаться, попробовать очень хотелось. Согласился Арик. Он попросил:

— Дай мне…

Затянувшись еще раз и выпустив облако дыма, Валька отдал «козью ножку» Арику.

По тому, как боязливо и неумело он держал и поднес самокрутку ко рту, можно было сделать заключение, что Арик никогда раньше не курил. Вытянув губы трубочкой, он с причмокиванием пососал кончик цигарки и открыл широко рот. Изо рта выплыл жиденький, чуть заметный клубочек дыма.

— Да ты не так, — снисходительно начал наставлять его Валька Шпик. — Ты вдыхай дым в себя… Не бойся, тяни смелей!

Арик послушался и в следующую минуту раскашлялся так, что из глаз слезы посыпались.

— С непривычки, — заметил Валька. — Ничего, привыкнет… Ты, Арик, помногу не хватай. Сначала понемножку, приспособиться надо.

И Арик внял Валькиным советам. Часто поднося самокрутку ко рту, он делал маленькие затяжки и какими-то странными прислушивающимися глазами смотрел на нас.

Наконец сказал приглушенно и испуганно:

— Голова кружится… И звенит что-то, как комар над ухом…

— А приятно, правда?

Арик кивнул головой и вдруг, закрыв глаза, побледнел прямо-таки до зелени.

— Что с тобой? — спросил я его испуганно. — Тебе плохо? Эх, куряки! — И к Вальке: — Видишь, ему не по себе…

Арька замотал головой и замычал, как годовалый бычок. Валька взял у него папиросу и сунул себе в рот. Творилось неладное. Арька пополз к выходу из чердака и перевалился грудью через толстую сосновую балку.

— Стошнило, — сказал Валька. — Нахватался, слабак.

Подполз, отдуваясь, Арька.

— Выдрало, — пробормотал он и тыльной стороной руки отер губы. — Не буду больше… Дрянь…

— Эх, была не была, — сказал тогда я. — Дайте попробую!

Валька охотно согласился:

— Давно бы так… Все мальчишки курят. А чего, на самом деле, девчонки мы, что ли? Мужчины должны курить.

— Ладно, ладно, — перебил я его. — Мужчина… Наговоришь сейчас семь верст до небес… Сверни-ка лучше мне и помолчи.

И Валька послушно и быстро сотворил мне такую же аккуратную и солидную «козью ножку», какую сосал Арик.

И вот сидим мы с Валькой Шпиком и курим. Чердак заполнился табачным дымом, и лучи солнца, проникая к нам через чуть заметные щелочки и дырочки в крыше, кажутся голубыми шелковыми нитями. Кружится голова, тянет на кашель, но я креплюсь, подавляя его в груди, и неумело тяну и тяну из самокрутки горький, дерущий горло дым. Да, голова кружится приятно — все плывет перед глазами, сделалось невесомым и нереальным, как сон, предметы стали неустойчивыми, с мягкими, потерявшими твердость очертаниями. И звенит что-то внутри тебя, звенит…

Посидев еще немного, Валька Шпик сказал:

— Ну, я пойду. Мешать вам не буду… А может, остаться, помочь?

Я не ответил, почему-то промолчал и Арик. Полуприкрытыми глазами он смотрел в дальний темный угол чердака и сосредоточенно морщил лоб. Валька посмотрел на нас, хмыкнул себе под нос, поддернул штаны и, не дождавшись ответа на свой вопрос, полез из чердака.

Творилось со мной неладное и нехорошее. Такого я еще никогда не чувствовал. Головокружение прошло, предметы опять утвердились на своих местах и обрели первоначальную плотность и объемность, и я почувствовал, что во мне исчезло что-то легкое, чистое, а взамен появилось угнетенное, тупое, безразличное ко всему на свете, словно я постарел, по крайней мере, лет на двадцать… И было обидно на кого-то и на что-то…

— Я больше никогда не буду курить, — прошептал Арик. — Никогда.

— Я тоже, — так же тихо, не глядя на него, ответил я.

Забегая на много лет вперед, скажу: мы сдержали свое слово.

После обеда на чердак взгромоздился Пызя. Уселся на поперечной балке — распаренный на солнце, как после бани, вспотевший и довольный чем-то. Извлек из кармана штанов свой грязный носовой платок, провел им по лицу, потер под висячим носом, скомкал в комок и сунул обратно в штаны. Покряхтев, пробубнил:

— Ладно, очень ладно… Ну, работайте, работайте… — И, открутив колпачок от масленки-табакерки, начал совать в ноздри темную пыль.

Мы не заговаривали с ним — не забыли утреннего подсчета.

Хрум, хрум, хрум — насмешливо хрустели, словно жевали что-то вкусное, наши машинки. Злая табачная пыль плотным облаком нависла вокруг, а Пызя вроде и не чувствовал этого — сидел и совал в широкие ноздри своего рыхлого носа понюшку за понюшкой и молчал, видимо, наслаждаясь. Потом начал чихать: шти, шти, шти! Посидел, опять извлек из кармана платок и двинулся к выходу. Загородил свет, медленно согнулся и полез задом вперед — неторопкий, основательный, уверенный в нужности и значимости своего существования. Исчез, словно испарился, будто его и не было только что.

— И не разговаривает даже, — боднул Арик головой вслед ему. — Должно, барыш в уме подсчитывает да над нами, дураками, смеется.

Я промолчал. Может, и прав Арик, откуда я знаю, о чем думает этот жадный и хитрый старик.