15
Когда я проснулся, мамы уже не было — ушла на работу. За окошком голубело свежее утро, и лучи солнца густо ломились в комнату, теплым рыжим котенком уютно укладывались на крашеном полу. Ощущение ясности и озорноватой приподнятости наполнили меня всего, и вдруг я почувствовал, как эта непонятная прозрачная легкость звенит во мне еле-еле слышным колокольчиком. Откинув одеяло, я соскочил с пастели и, нарочно шлепая босыми ногами по холодноватым половицам, прошел к стене, на которой глупой черной физиономией с острым носиком-иглой красовалась тарелка репродуктора. Воткнул штепсель в розетку, и сразу все замерло во мне, приостановилось: передавали сводку Совинформбюро. Наши войска сражались где-то у Дона. Сообщение об этом диктор читал размеренным усталым голосом, и мне вдруг подумалось, как, должно быть, тяжело и горько ему произносить такие слова — ведь он знает, что его слушают сейчас по всей земле, слушают с надеждой, затаив дыхание, а он опять и опять возвещает миллионам людей: советские войска отступают…
Арька уже ждал меня: сидел и накручивал на палец свой чубик. Недовольно сказал:
— Два часа жду… Дрых?
— Ну и что? — с непонятным вызовом ответил я. — Ну, дрых, а что?
— Пызя ворчал, плевался, как верблюд. Говорит: «работнички». — Арик скорчил такую гримасу, которая, по его мнению, наиболее полно выражала Пызино отношение к нам. — Пороть, говорит, вас надо, избаловались…
— Ему дай волю — выпорет, — со злой убежденностью ответил я. — Он сможет… Валька Шпик не приходил?
— Нет. Зачем он тебе?
— Давно носа не кажет. Куда, интересно, исчез? То рядом все время крутится — палкой не отгонишь, то как сквозь землю провалится… Ну что, полезли?
— Пошли, — со вздохом поднялся Арик и взял палку-костыль. — Пызя сказал, чтобы не озоровали на чердаке.
— А где он сам-то?
— На базар наш табак продавать попер. Знаешь, сколько он выручит за него? Тыщу пятьдесят рублей — во!
Я остановился пораженный.
— Тыщу пятьдесят?
Я стоял и, упершись глазами в хорошо утрамбованную дорожку, старался представить себе эту тыщу да еще пятьдесят. Цифры звучали оглушительно и насмешливо. За работу — за целый день работы! — Пызя заплатил нам сто пятьдесят семь рублей с копейками, а сам, не работая, получит тыщу пятьдесят… Как это все усвоить, понять?
— Теперь понял, как надул нас Пызя? Он получит в шесть раз больше, чем заплатил нам.
— Арифметика, — вздохнул Арька и затеребил свой несчастный чубик. — Вот так Пы-ызя-я… Что же нам делать?
Я махнул рукой.
— Ничего не сделаешь теперь. Сразу надо было думать, когда договаривались, а то молчал, будто язык проглотил. Пызя же спекулянт первой марки, жить не может, чтобы кого-нибудь не облапошить.
Расстроенные и подавленные, мы поднялись на чердак, накрутили на лица марлю и молча приступили к работе: хрум-хрум-хрум…
Двигая рычагом рубилки, я опять вспомнил о письме отца, о непонятных строчках в нем… Звучали они назойливо и почему-то вызывали чувство протеста, будто где-то за ними таилась, готовая вот-вот показаться, несправедливость… «Подумай, чем ты можешь помочь… приблизить победу…» Помочь! Рублю Пызе табак, который он тащит на базар и продает по червонцу за стакан… Вот моя помощь… А что я сделаю? Что?!
Хрум-хрум-хрум — издевательски и сочно похрустывают рубилки…
Солнце между тем поднималось выше и, как сковородку на медленном огне, накаливало крышу дома. На чердаке сгущалась сухая жара и духота, в воздухе плавали миллионы пылинок табака. Дышать становилось все труднее, по лицу и по телу ползли капли пота и щекотали кожу, настроение было прескверное. И я сдался первым.
К моему удивлению, Арик переносил жару лучше — он вспотел тоже, но не так, как я.
— Почему? — спросил я его.
Арик засмеялся, и его узкие коричневые глаза хитро блеснули. Потом ответил:
— Я же казах, а казахи ни жары, ни холода не боятся. В природе это…
— Нет, подожди, — перебил я его. — Ты объясни, почему не боятся?
— Вот чудак, пристал… Так я же говорю: природа наша такая. В Казахстане летом такая жарища — будь здоров! — а наши чабаны овец по степи водят, от солнца прятаться негде — леса там нет. Вот и привыкли.
— Хм… И леса совсем нет? А не врешь?
Арик обиделся.
— Зачем мне врать? В Кустанае у нас родные есть, я в гости к ним ездил — видел своими глазами. Степь, знаешь, какая? У-у-у… Ровная-ровная, до самого горизонта будешь идти и ни одного кустика не найдешь… Простор — глазом не окинешь… И сайгаков много.
— Сайгаков?.. А-а… Читал.
— Маленькие, чуть побольше козы, а бегают как, о! — Арик даже глаза под лоб закатил. — На машине не догонишь, куда там!
— Ну, это ты загибаешь, — не верю я. — Скажешь еще, на самолете не угонишься…
— Фу, какой ты, — фыркает Арик нетерпеливо. — А ты знаешь, как они дышат? Знаешь?
— Чего же не знать, — легкими, через нос… как всякое зверье.
— Зверье-е, — передразнивает меня Арик и вдруг выпаливает: — Не только через нос, но и через ноги! Между копытами у них дырки есть, они к легким идут. Когда сайгак бежит, то не только через нос, но и через ноги дышит, чтобы воздуха больше захватить. Я видел убитого сайгака. Охотники возьмут шомпол от ружья и и сунут в эту дырку — весь шомпол уходит…
Оказывается, Арька знает о таких вещах, о которых я имею довольно-таки смутное представление. Взять хотя бы эту непонятную степь, в которой о лесе и слыхом не слыхать. Разве сразу поверишь? Я родился и вырос в городе, окруженном предгорьями Урала, на быстром своенравном Кинеле, в пойме которого раскинулись бесконечные лиственные леса. О степи же знал совсем немного — то, что говорилось о ней в учебниках. Или эти быстрые животные, дышащие через ноги… Кто поверит, что такие есть на свете? Арька же говорит, что есть, что сам их видел…
Наш разговор прервал лай овчарки. Пальма, гремя цепью, бегала вдоль забора и хрипло, злобно лаяла.
— Кто-то чужой во дворе, — сказал Арик, прислушиваясь. — На своих Пальма не лает.
— Пойду посмотрю, — сказал я и, пригнувшись, чтобы не удариться о стропило головой, направился к выходу. Высунувшись, я увидел внизу Вальку Шпика.
— Ты чего здесь делаешь? — басом заорал я с намерением напугать его. — Сейчас собаку спущу!
Валька поднял голову и на меня глянули его растерянные глаза — круглые и блестящие на солнце. Увидел меня, улыбнулся и откровенно признался:
— А я напугался, когда ты закричал… Аж сердце в пятки ушло.
— То-то, — довольный, ответил я. — Полезай сюда.
Валька быстро заработал руками и ногами, перебираясь с перекладины на перекладину лестницы. И сопел, пузастый, громко, смачно. Отъелся, черт, на отцовских сухарях да бисквитах.
Хватив чердачного воздуха, Валька сразу же закашлялся.
— Чего вы здесь делаете? — спросил он, морща нос. — Тут же дышать нечем…
— Не видишь, что ли? Работаем, — ответил Арик. — Самосад рубим.
Валька наклонился над ящиком, зачерпнул ладонью горку табачной крошки. Посмотрел с видом знатока, пропустил табак сквозь пальцы.
— А-а, — непонятно зачем протянул он и вдруг спросил: — Пользуетесь добротой Пызи? Ну, тогда дайте и я закурю…
Валькин вопрос и требование поразили нас. Мы с Арькой посмотрели сначала друг на друга, потом на Вальку. Чего он требовал, догадаться было нетрудно — бумагу, спички. Поразило нас другое: Валькина уверенность в том, что мы курим и, стало быть, имеем газету, чтобы крутить цигарки, и спички. А мы не только не курили, даже не помышляли об этом.
— А ты что… куришь? — спросил я Вальку, глядя на него во все глаза.
— А чего же? Все курят… Бычки собирают и курят.
— Бычки? Какие еще бычки?
— Ну, окурки, — пояснил Валька и вдруг с недоумением спросил: — Вы что, маленькие? Будто сами не знаете… Я давно втихаря потягиваю.
— Боишься?
— А то-о… Разок отец унюхал, что от меня табачищем воняет, такую лупку задал — з-замечательно-прекрасную!
Ну и Валька Шпик! Знаю его давно, а до конца не изучил. Разве я сказал бы так, коснись это меня, что лупка была «з-замечательная»? Да я лучше умер бы, чем открыть такое товарищам своим. А вот Валька сказал, и сказал с такой выразительностью, с таким удовольствием, будто отец наградил его по меньшей мере велосипедом.
А Валька непринужденно продолжал:
— Ну, чего вы глазами хлопаете? Давайте газету — я умею такие «козьи ножки» крутить, что вы только ахнете.
И тут я взорвался:
— Знаешь что, Шпик ты несчастный, катись-ка отсюда со своими «козьими ножками» подальше! Чего хорошего, а гадость всякую находить ты горазд…
Но Валькино предложение неожиданно заинтересовало Арика.
— Не кипятись, Вася, — сказал он. — Что, тебе Пызиного табаку жалко? Сам утром подсчитывал, как он нас обдурил…
Валька слушал Арика с явным любопытством. Как я и ожидал, он ухватился за последние слова.
— Расскажите, а… Мне ведь тоже хочется знать, — попросил он.
— Не твоего ума дело, много будешь знать, скоро состаришься, — оборвал я его. — Вы, как хотите, а я курить не буду.
Арик кивнул головой и молча полез к выходу. Уже на лестнице он сказал:
— Сейчас принесу газету и спички.
Мы помолчали. Потом Валька, обиженный моей рез костью, буркнул:
— О тебе дядя Вася спрашивал: почему не заходишь к нему?..
Я пожал плечами.
— Не видишь, связался с этим Пызей…
— Стоит спину гнуть…
— Стоит — не стоит, а помогать матери надо. Есть нечего, а брюхо просит…
Валька, забыв про обиду, похлопал по своему круглому и тугому животу:
— А нам хватает. Папахен с пекарки кое-что приносит.
Как я ненавидел Вальку в эту минуту! Его розовую щекастую физию, круглый живот! А вместе с Валькой и его отца-верзилу с руками гориллы и тяжелой нижней челюстью, черноволосого, с изувеченными какой-то болезнью ступнями ног. В армию его не взяли, и он даже гордился этим. Во всяком случае, я слышал однажды, как он изрек:
— На фронт дураков берут, умные в тылу нужны.
По-видимому, он относил себя к умным, но, по моему мнению, для того, чтобы сказать такую глупость, ума не так уж много требуется. Ну, чем, спрашивается, мой отец хуже него? Разве только тем, что его взяли на фронт и он сейчас с винтовкой в руках защищает свою Родину от фашистов? С этим я, конечно, не мог согласиться, и поэтому с тех пор невзлюбил Валькиного отца, всячески избегал встречаться с ним.